— Нет-нет, маршал, трон имеет свой яд. Он отравляет любого, кто только чуть прикасается к нему… Ни единой мысли, кроме как стать тем, кого называют законным государем. На этом строятся принципы, мотивы, поведение… Нельзя побывать в шкуре короля и остаться нормальным… Я тоже сошел с ума… Когда мысленно я обращаю свой взор на совершенные мной ошибки, впустившие союзников и Бурбонов во Францию, меня пожирают угрызения совести…
Бертран вновь попытался его утешить.
Улыбнувшись, Наполеон сказал:
— Вы совершенно правы, маршал, все это вызывает досаду, раздражение и дурные сны… Поговорим лучше, — и его глаза наполнились слезами, — о моих первых увлечениях…
Между тем Хадсон Лоу готовил императору еще одну — последнюю! — пакость.
Поскольку император не выходил и Лоу терялся в догадках, то он решил заслать своего агента в окружение Наполеона.
До сих пор все письма и сообщения император получал только из рук Бертрана, исполнявшего функции главного распорядителя «дворца».
Хадсон Лоу отправил в Лонгвуд офицера с пакетом для Наполеона Бонапарта.
Камердинер Маршан остановил прибывшего, заявив, что любое послание «императору Наполеону» передает маршал Бертран.
Офицер же настаивал на непосредственном общении с узником Лонгвуда. Наполеон, услышав это, крикнул, что не позволит ему диктовать свои условия:
— Лучше достойно погибнуть, чем умереть в постели от болезни!
Полуживой, он приказал зарядить пистолеты, принести его шпагу, покрывшую себя славой со времен Маренго и Аустерлица, велел слугам вооружиться, сказав при этом:
— Я убью первого же англичанина, который переступит этот порог, мы будем защищать себя до конца!..
Офицер вернулся к Хадсону Лоу, доложив о настроении пленника.
Губернатор прибыл собственной персоной, верхом, в сопровождении своего штаба. Приказал вызвать Маршана и Монтолона и заявил им, что любой, кто осмелится сопротивляться властям, будет отправлен в Капскую провинцию.
Те ответили, что, по приказу императора, они никому не позволят проникнуть в дом.
Один из офицеров, выслушав распоряжение губернатора, забарабанил в дверь.
Ему не открыли. Император спокойно встал во главе своих людей с пистолетами под рукой, готовый открыть огонь, если офицер попытается вышибить дверь.
Наполеона охватило знакомое возбуждение, как обычно, перед сражением.
— Пусть только Хадсон появится, — проревел он, — я пущу ему пулю в лоб… Потом пусть меня убивают!.. Я умру как солдат, и это мое самое большое желание!..
Встретив столь решительный отпор узника, Хадсон Лоу в бешенстве взлетел на лошадь, рванул поводья и вернулся в Плантейшн-Хаус как побитая собака.
Эта попытка нарушить уединение узника и глубоко уязвить его оказалась последней.
На защиту императора Наполеона от оскорблений и угроз Хадсона Лоу и Священного союза встала сама Смерть.
Только что начался 1821 год. До Святой Елены докатилось известие, что умерла Элиза, сестра императора. Она была первой, кого он терял из своей семьи.
— Ну вот, — сказал Наполеон, — сестра показала дорогу, нужно следовать за ней!..
И больше не питал никаких иллюзий по поводу своего состояния.
Ему захотелось подышать свежим воздухом и выйти на короткую утреннюю прогулку. Он задохнулся от ветра, едва не потерял сознание и вынужден был вернуться в постель…
Это была его последняя прогулка.
— Я уже не тот гордый Наполеон, — прошептал он с грустной улыбкой, — которого все столько раз видели на коне. Мои венценосные мучители могут быть спокойны, я скоро перестану донимать их…
Новый врач, доктор Антомарши, старался, как мог. Наполеона терзали частые рвоты. Скоро не осталось ни малейшей надежды спасти великого узника. Тем не менее за его жизнь продолжали бороться. Император вполне отдавал себе отчет о своем состоянии и с поразительным спокойствием излагал Антомарши следующее:
— После моей смерти, дорогой доктор, коль она близка, я хочу, чтобы вскрытие делали вы. Обещайте, что ни один английский врач не прикоснется ко мне!
— Ваше Величество, я сделаю все возможное, чтобы ваше желание было выполнено.
— Ежели вам обязательно потребуется помощник, то пусть это будет один доктор Арно.
Я желаю, чтобы вы поместили мое сердце в спирт, а затем отвезли его герцогине Пармской, моей дорогой Марии-Луизе.
Монтолон, присутствовавший здесь, услышав последнюю волю, передернулся, чего Наполеон, к счастью, не заметил.
— Как странно, — подумал Монтолон, — завещать сердце той, что так долго с презрением попирала его ногами, и какое своеобразное «ех-voto»: сердце великого человека, плавающее в спирту и торжественно доставленное в Парму, чтобы послужить весьма обременительным подарком герцогине Марии-Луизе и, несомненно, мало приятным для ее ночного компаньона генерала Нейперга!
Иллюзиям Наполеона в отношении его жены никогда не суждено было рассеяться.
— Вы скажете моей дорогой Марии-Луизе, — прошептал еще император врачу, — что я нежно любил ее и не переставал любить никогда…
Он прервался и долго с болью смотрел на висевший над кроватью портрет той, что была императрицей.
— Да! Советую вам, доктор, хорошенько исследовать мой желудок, — вновь заговорил Наполеон, — сделать точный и детальный доклад, который вы передадите моему сыну… Следующие один за другим без передышки приступы рвоты заставляют меня думать, что желудок — самый больной мой орган, и я склоняюсь к мысли, что он поражен болезнью, которая свела в могилу моего отца, я говорю о раке желудка…
Доктор Антомарши предостерегающе поднял руку, как бы говоря, что не может поставить какого-либо диагноза.
Наполеон продолжил:
— Когда меня не станет, вы найдете мою мать, мою семью, расскажете им о своих наблюдениях относительно моего состояния, моей болезни, смерти, наконец, среди унылых скал… Вы скажете им, что великий Наполеон испустил дух в самом плачевном положении, лишенный всего и предоставленный самому себе и своей славе!..
— Вы им скажете, — вновь заговорил он после короткого спазма, — что прежде чем это произошло, он завещал всем царствующим домам ужас и унижение своих последних мгновений!..
Император откинулся на постель, изнуренный усилиями, которые ему потребовались, чтобы продиктовать последнюю волю.
В течение двух или трех дней длительной и жестокой агонии Наполеон оставался в сознании.
Он жаловался на резкую, как удары ножа, боль в левой стороне груди. Эта боль заставила его повторить наставления своему врачу.
— Хорошенько запомните, — сказал он, — то, что я поручил вам сделать, когда меня не станет. Проведите тщательное анатомическое исследование моего тела, особенно желудка…
Врачи в Монпелье заявили, что рак желудка как будто наследственный в моем роду. Их доклад находится, думаю, у Луи.
Востребуйте его и сравните с тем, что обнаружите сами… Может быть, мне удастся хотя бы уберечь сына от этой жестокой болезни!..
Воспоминание о сыне вызвало у него нечто вроде стона…
— Вы увидите, доктор, моего сына, — голос его слабел, — укажите ему, что подобает делать… Оградите его от страха, который раздирал меня. Это последняя услуга, которую вы окажете мне.
Вошел камердинер Наполеона и сообщил о появлении кометы.
— Комета! — вскрикнул император, привстав в постели. — Этот знак предвещал смерть Цезарю, а теперь и мне!..
— Не верьте, Ваше Величество, этому предсказанию. Вы увидите Францию, — возразил Маршан, — скорее падающие звезды указывают нам путь.
— Нет, друг мой, — ответил больной, успокоившись. — Быть может, мне и суждено вернуться во Францию и в Париж… мертвым, и лишь на моих похоронах французский народ воздаст мне должное.
Затем оглядел тех, кто его окружал:
— Я скоро умру, друзья мои. Вы вернетесь в Европу. Никогда не забывайте, что разделили со мной мою ссылку, оставайтесь верными моей памяти, не совершайте ничего, что могло бы повредить… Вполне возможно, что вам не позволят перевезти мое тело в Европу. Похороните его тогда под двумя ивами, растущими у источника, вода которого была так благотворна для меня.
Он составил завещание и дарственные записи, затем, спохватившись как бы не забыть, сказал Монтолону:
— Пишите, я продиктую сообщение о моей смерти английскому губернатору, такое, как мне хочется.
Монтолон, со слезами на глазах, писал:
Господин губернатор!
Я, император Наполеон, скончался после тяжелой и продолжительной болезни.
Имею честь сообщить Вам об этом.
Это было последнее письмо Наполеона. Наступило 4 мая.
Он не хотел, чтобы его слуги, из слабости или будучи запуганными, в официальном заявлении о его кончине подтвердили лишение прав, которым Англия все время хотела его унизить, отказав ему в титуле императора. Он получил его от французского народа и достойно прославил.
