Стоило ли бежать от дяди, чтобы плутать несколько дней по пустыне и погибнуть мученической смертью от жажды?
Солнце замерло в зените, я ослеп и оглох от света, от жары, от песка, голод и жажда мучили меня, и наконец я почувствовал, что даже одежда, даже сапоги — непосильный для меня груз. Я повалился на песок — решил стянуть сапоги и идти дальше босиком, как шла Гавхар. Мне почему-то стало казаться, будто ей оттого легче шагать, что она идет босиком, — в этом все дело, это самое важное…
Я попробовал стащить сапог — но он, и без того тесный, не желал слезать с распухшей ноги. Гавхар старалась помочь мне, но ничего у нее не получалось, и это почему-то ужасно злило меня, — будто она во всем была виновата и нарочно не желала помочь, — чтобы и дальше ей идти было легче, чем мне.
Наверное, сознание мое помутилось. Но в этом полубреду у меня вдруг хватило сил грубо оттолкнуть ее и вскочить в злобе на ноги.
— Бекджан, что ты? — она испуганно расширила глаза.
— Что, что Бекджан! Что ты еще можешь мне сказать? Опять — идем к реке? Опять — до нее совсем немного, да? Дойдем, как же! Не видишь, что ли, — подохнем мы тут! Птицы глаза выклюют!..
— Бекджан! — крикнула Гавхар — у меня зазвенело в ушах. — Замолчи! Ну что ты говоришь…
Она хотела подойти ко мне, но в сердце у меня не было ничего, кроме злобы, и злоба эта рвалась наружу:
— Сама замолчи! Ты, ты и твои оборванцы-большевики затащили меня сюда! Убить хотите? Чтобы змеи мою кровь повысосали?!
Кажется, я даже замахнулся на нее, и вдруг что-то обожгло мою щеку — затуманенное сознание послало вдогонку: тебя ударили по лицу, она ударила тебя…
Я схватил Гавхар за плечи и стал трясти, она что-то кричала мне в лицо, и в глазах ее я увидел вдруг жалость и страх, и очнулся, и протрезвел — господи, да что же я делаю! Ведь это Гавхар!
Она погладила меня по голове:
— Пойдем, Бекджан. Надо идти, нельзя останавливаться…
— Нет, нет! Надо вернуться, если мы хотим остаться в живых!..
— Вернуться?! Куда же?
— К колодцу…
— А оттуда? К твоему дяде, да, Бекджан?
— Он не даст нас в обиду, это лучше, чем сдохнуть в песках! Ты хочешь сойти здесь с ума? Хочешь достаться воронью на поживу?
— Бекджан… Ты… Ты предлагаешь мне вернуться к басмачам?.. Ты предлагаешь вернуться к ним, да?
Это было больнее, чем удар по лицу.
— Я скажу ему, что ты… что мы…
— Какой же ты низкий, Бекджан, — спокойно проговорила Гавхар. В глазах ее было презрение. — Что ж, иди к своему дяде! Торопись!..
Я резко встал и пошел.
Когда я сделал несколько шагов, услышал позади:
— Бекджан!
Я остановился, не в силах был ступить дальше. И не хотел обернуться. Потому что знал: если обернусь, снова последую за ней, как верный пес.
Сколько я так простоял — память моя не говорит ничего. Потом, когда я обернулся и хотел позвать ее, — увидел ее еле приметную фигурку уже далеко. Она взбиралась на бархан, измученная, но не сломленная. Я с тоской подумал, что она все же, наверно, дойдет, выйдет к реке. А я остался один среди песков…
Я побежал за ней, упал. Звал ее, я кричал ей что было сил. Она не обернулась. Мой голос был слаб, и не мне было одолеть безмолвие пустыни. Она меня не услышала.
Я с трудом поднялся, опустив голову, поплелся обратно — туда, где прошлой ночью убили Берды, где басмачи надругались над девушками… Чувства правоты не было в душе моей, я ненавидел себя…
Я шел обратно, и, чтобы примирить мою совесть со случившимся и меня с самим собою, сознание мое увело меня в прошлое, память услужливо рисовала милые сердцу картины: вот наш сад — в кишлаке Чалыш, он был из самых красивых и богатых. Ветки деревьев гнутся под тяжестью плодов, посреди сада — виноградник, кисти огромные — с локоть, «буаки» и «чарас», за виноградником — бахча… А там, где наш сад примыкал к саду моего дяди Али, — десять деревьев моей любимой айвы. Мама тоже любила айву, варила из нее варенье… Эх, мама, мама… Что она видела, что получила хорошего от жизни? А отец мой? Он что получил? Копил деньги к старости, хотел хоть последние годы прожить в довольстве, хотел дать мне образование, оставить дом. Во всем отказывал себе ради этого. И что же — все отобрали, все, что накопил трудом, а заодно и жизнь… И мамину — тоже… А что взамен? Что получил я от Лойко, от большевиков? Убогую комнатушку в доме старой Султанпаши? Что я видел?.. Разве я должен защищать эту власть?
Так утешала меня моя память, отыскивая и подбирая объяснения, почему я вправе был повернуть назад…
К вечеру я добрался до колодца, откуда мы с Гавхар двинулись утром. Бросился скорей к настилу, споткнулся, упал и с трудом поднялся на колени. И так и застыл: ужас сковал меня — прямо перед собой увидел я небольшую пеструю змею — она подняла голову над песком и не шевелилась, только стеклянно блестели глаза.
«Вот она, смерть… — промелькнуло у меня в голове. — От чего хотел уйти, к тому пришел… Видно, судьба… Это мне за Гавхар… Может быть, она умирает сейчас в песках…» Змея не шевелилась, но сама поза ее, напряженная, с поднятой головой, внушала мне такой страх, что я не смел дышать…
«Сейчас она бросится, — думал я, — примерится и… Куда она нацелилась?..»
Что делать? Может, мне самому броситься вперед, ударить ее ребром ладони по голове?.. Успею ли?.. Нет, конечно, змея быстрее…
Время шло, змея все не нападала, спину мою ломило от напряжения — сколько я так еще простою, полусогнувшись, на коленях?
И вдруг — я сначала подумал, что мне это чудится, — я услышал далекие голоса. Но я боялся отвести взгляд от змеи — она могла испугаться людей и броситься…
Холодный пот выступил у меня на лбу — я услышал, что голоса приближаются… Я так и не повернул головы, а змея не двинулась… Голоса смолкли, и вдруг — мне показалось, над самым моим ухом, — грохнул выстрел…
Я повалился без сознания, уткнулся лицом в песок.
Потом я почувствовал, что мне в рот льется вода… Я открыл глаза. Это Джапак поил меня из фляги. Рядом стояли два красноармейца. Я поднялся. Змея валялась на песке, голова ее была размозжена пулей…
— Что, змея напугала? — Джапак весело улыбался мне.
— Да старая она, яду уже нет… — заметил один из красноармейцев.
Меня напоили, дали лепешку, — а Джапак, пока я жевал, коротко объяснил, как они нашли меня. Оказывается, тогда, во время перестрелки, он сообразил, что басмачи осилят нас и захватят, и нырнул в воду, отплыл, и в суматохе его никто не заметил… Он видел, как басмачи схватили нас, как погнали в глубь пустыни… Берегом добрался до кишлака, что миновали мы незадолго до нападения, оттуда сразу же сообщили о басмачах в ближайший гарнизон… В погоню за бандой пошел кавалерийский эскадрон, утром их нашли. Часть банды была перебита, часть сдалась… Девушек и ребят из нашей группы успели спасти от верной гибели…
Тут только и обнаружилось, что мы с Гавхар бежали. Несколько конников были посланы искать нас. И вот — наконец нашли меня.
— А где Гавхар? — спросил Джапак.
Я не знал, что ответить. Джапак встревожился:
— Погибла?
— Нет… Она ушла…
— Ушла?! Куда? Как ты отпустил ее?!
— Она… пошла вперед… Я не мог… Я звал ее с собой…
Джапак молчал, и молчали оба красноармейца. Я не смел поднять голову.
— В какую сторону ушла? — изменившимся голосом спросил наконец Джапак. Я показал рукой направление.
Они, все трое, поднялись в седла, и Джапак бросил мне с высоты вниз:
— Трус несчастный! Увидишь ты теперь Москву!
Я не смел шевельнуться. Они ускакали.
И только тут я испугался. Ведь они отыщут Гавхар, и та расскажет им, куда я звал ее с собой!
Я поспешно поднялся и тронулся в путь. Объясняя, как меня искали, Джапак показал, в какой стороне река, и теперь я шел уверенно. Я спешил.
К ночи я добрался до Амударьи. Я хорошо умел плавать — вырос-то на берегу реки! — и легко достиг другого берега. Вдали мерцали огоньки селения. Я не боялся темноты — теперь она защищала меня, была моей заступницей… Только бы меня не нашли! Теперь я боялся встречи и со своими и с басмачами.
И вот — незнакомый кишлак. Я постучался в дверь крайнего дома. Отворила старуха. Я попросил воды и кусок лепешки. Она сжалилась надо мной:
— На тебе лица нет, сынок! Где ты так намучился? Зайди в дом, я накормлю тебя.
Но я уже боялся всего — мне казалось, что за мной по пятам гонятся красноармейцы с Джапаком во главе, и я продолжал бежать — только преследователи сменились: вместо басмачей меня теперь ловили, как я думал, красноармейцы…
Я побоялся войти в дом сердобольной старухи, тогда она принесла мне воды и круглый хорезмский хлеб, совсем свежий… Я жадно выпил воду и впился зубами в хлеб… Старуха смотрела на меня с жалостью. Но в меня словно бес вселился, я уже не мог остановиться и, поблагодарив добрую хозяйку, зашагал дальше…
