А вот и этот самый молодой человек. Да, думаю я, с ним будет непросто. Он явно перебрал за столом — но не настолько, чтобы это раздражало собравшихся. У него холодные, удивленные серые глаза; создается впечатление, что он пронзает тебя взглядом насквозь. К тому же он пугающе волосат, борода до скул, а уж тыльные стороны рук точно шкура кабана. Он уже стяжал себе звонкую славу поэта (и это главное, почему я так жажду встретиться с ним); впрочем, он прогремел и менее лестными поступками, — моя мама считает меня слишком юной, чтобы мне о том рассказывать. (Так что, хотя я давно уже вышла из пеленок, я по сию пору пребываю в блаженном неведении относительно сокрытого смысла многих вещей.)
Впрочем, одну историю о нем знает всякий, и всякий имеет о том свое мнение, в зависимости от возраста, пола, сословия и моральных устоев. Два-три года назад во время битвы при Троаде[43] этот юноша — его зовут Алкей[44], он происходит из старинной и весьма уважаемой аристократической семьи — бежал с бранного поля. Но и этого ему показалось мало — он написал своему другу в Митилене комическое четверостишие о своем позоре:
Моим поведай — сам уцелел Алкей.
Доспехи взяты. Ворог аттический,
Кичась, повесил мой заветный
Щит в терему совоокой девы.[45]
Вот так — афиняне повесили его щит в качестве военной добычи в храме Афины, зато сам он, видите ли, остался цел и невредим! Когда он возвратился домой, то, похоже, не испытывал никаких угрызений совести по поводу происшедшего.
У него легкий, протяжный, с металлом голос. Легкий хмель его ничуть не портит. Он оглядывает меня сверху донизу, будто раздевает без моего согласия. Ловлю в его взгляде налет отчуждения.
— Твоя мама, — слышу его голос так четко, как если бы он находился в комнате, где я пишу эти строки — во всех подробностях рассказала мне про твой рано развившийся, редкостный и неподражаемый поэтический дар.
— О, простите. — Я чувствую, как у меня вспыхивают щеки: я-то понимаю, что это значит. Ненавижу свою мать, ненавижу себя за то, что ненавижу ее, ненавижу этого железного, малоприятного молодого человека за этот покровительственный тон.
— Пожалуйста, не надо извинений. Твой талант действительно чарует.
Я еще гуще залилась краской и стала заикаться:
— Я х-хотела вст-т-третиться с вами давным-давно. (Что за идиотские пошлости я несу! Удались, прошу добром. Мне с тобой рядом неловко.)
— Что ж, — с улыбкой сказал он. — Хорошо, когда тебя жаждут найти и находят после долгих поисков. Если, конечно, не ради того, чтобы устроить скандал.
Удивившись, я выпалила:
— Разве я вам не нравлюсь?
Мой собеседник кивнул:
— Не очень.
— Почему?
— Может, потому, что наши характеры слишком схожи, — после некоторого размышления изрек он.
Заподозрив, что он поддразнивает меня, я пошла в новую атаку:
— Так вы действительно сбежали с поля битвы?
— Я ждал, что ты спросишь об этом. Ну, сбежал. А что?
— Почему?
— Очень просто. Если бы не сбежал, меня могли бы и убить.
— Вы боитесь быть убитым?
— Конечно. А кто ж не боится? Не следует путать мужество и недостаток воображения.
— Но ведь не всякий удирает.
Алкей глубоко вздохнул:
— Жизнь нам дается только раз. А уж каждый пусть сам решает, провести ее с пользой или загробить попусту. Охота была жертвовать своею жизнью в этой смехотворной битве за никчемную полосу земли в Троаде.
— Так что же, на ваш взгляд, достойно того, чтобы за это сражаться?
Мой собеседник улыбнулся:
— Почитай-ка лучше мои стихи. Я пришлю тебе список. Только боюсь, что они весьма отличаются от твоих.
— А почему вы так думаете?
— А вот почему. — В его серых глазах мелькнул милый налет хитринки. — Твоя мама была столь любезна, что показала мне несколько твоих стихотворений.
— Как?! Только не это!
— Что ты так, милая? Не надо стыдиться своего величайшего дара!
— Величайшего… дара? — глупо повторила я, не соображая, что он имеет в виду.
— Терпение-то какое нужно с тобой! Твоей поэзии! У тебя удивительный талант, как ты это сама не понимаешь?
— Не надо, пожалуйста. Я этого не слышала.
— Слышала. Только меня удивляет, как такой чистый талант, как у тебя, может произрасти из столь неподходящей почвы. Знаешь, что из себя представляет твой рассудок? Смесь глупости, упрямства, чванства, легковерия и полного неведения! Ты тянешься к благородным банальностям. Ты так озабочена собственными переживаниями, что не в состоянии прийти к пониманию других людей, и именно поэтому не можешь постичь саму себя.
— А меня люди вообще не интересуют. — (Со мной еще никто никогда в жизни так не разговаривал. Я не знала, воспринять это как лесть или как оскорбление. В итоге я попросту стушевалась.) Но его последние слова и в самом деле задели за живое.
— Заметно. Но когда ты пишешь о реках, яблонях, о луне, ты ведь на самом деле пишешь о самой себе. Или я не прав? Летняя пора для тебя — средоточие всех твоих мечтаний.
Как бы смущена я ни была, слова Алкея заинтриговали меня.
— А как вы сами видите летнюю пору?
— Ну как? Пыль. Жажда. Непрестанный стрекот цикад. Цветут артишоки. Сварливые женщины и измотанные мужчины.
— А про созвездие Пса вы позабыли? Помните, у Гесиода[46] также упоминается созвездие Пса?
Алкей радостно улыбнулся. Он был явно доволен тем, как я подкована в изящной словесности.
— Ты, я вижу, не ленилась на уроках, — сказал он. — Полагаю, это что-нибудь да значит.
— Во всяком случае, мои стихи — они мои, а не чужие.
(Что сделаешь, невыносимая отроческая гордость!)
— Ты еще не читала моих новых вещей.
— Постараюсь достать. Что-нибудь похожее на эти стихи о лете?
— Естественно.
… Ну как можно долго злиться на него!
«Летняя пора для тебя — средоточие всех твоих мечтаний». Он прав. Так оно и есть. Это и сейчас, почти сорок лет спустя, так. Наша способность меняться, кроить свои жизни по новым, избранным образцам не столь велика, как мы думаем. Силы Рока властвуют над нами с самого рождения, — говорим мы, сами не желая в это верить. Мы волочимся за нитью нашей судьбы, — казалось бы, избитая банальность, но за ней скрывается правда, которую мы меньше всего хотели бы знать. Примерно половину отпущенного нам жизненного срока, иногда более, нам дозволяется наслаждаться иллюзорной свободой. Но вот новый поворот нити, и судьба швыряет нас словно покорных бессмысленных куколок.
Так бывало и со мной. И при всем этом желания оказываются более постоянными, чем человек их испытывающий. Я остаюсь тем, чем пребывала всегда, неумолимо прикованная к скале моих страстей и верований. Мое грядущее таилось во мне, когда я была еще дитя, девочка, как цветок таится в семечке и ждет, когда судьба повелит ему раскрыться. Так и Алкей оплетен все той же канвой предопределенности, и когда я гляжу на него сегодня, я чувствую себя ужаленной жалостью до боли — у него судьба ведь тоже была предначертана и он всегда и был тем, во что сложился. Может статься, что жрец-прорицатель, высматривающий знаки таящегося во мне будущего в сердце и печени овцы, вещает нам истину более правдивую, чем мы предполагаем.
Да, кстати, о жрецах. Стоит мне подумать о них, равно как и о разного рода талисманах, предсказателях, добрых и зловещих предзнаменованиях и разных таинствах, я тут же вспоминаю дядюшку Евригия. Такого суеверного человека пойти поискать. Шесть лет мы с ним жили под одной крышей (он умер, когда мне стукнуло двенадцать), и в памяти от той поры у меня остались воспоминания о несметном множестве всяческих амулетов, резко пахнущих трав, о непереносимом дыме кадильниц и косноязычных словах невнятных молитв на чужеземных наречиях.
В доме всегда бывали какие-нибудь странствующие прорицатели — то египетские, то персидские, то сирийские. Один из них, не дочитав молитвы, поспешно скрылся, прихватив с собой серебряный подсвечник, другой пытался похитить тетушку Елену (сама не видела, знаю только с ее слов), а с третьим прямо во время обеда Случился приступ религиозного исступления — катается по полу, на губах пена, а мы, детишки, смотрим и хохочем. Правда, впоследствии мы привыкли к подобным бурям страстей и даже стали относиться к ним с должным уважением.
Прогулка с дядюшкой Евригием была непростым испытанием. Прежде чем он решался выйти за пределы четырех стен дома, он долго мылся — скорее это было ритуальное омовение в воде из священного источника, бившего в двадцати стадиях от городских стен: воду оттуда ему привозили рабы. К тому же он имел странную привычку держать во рту лавровый листок; а так как он без умолку болтал, шепелявя, то частенько терял его, и нам приходилось тут же возвращаться домой за новым. То же самое, если мы встречали по дороге кошку; но поскольку город кишел оными созданиями, то чаще ограничивалось тем, что дедушка швырял через левое плечо три камушка. Раз или два он попадал в уличного прохожего; был бы это чужеземец — хлопот не оберешься, но местные жители в большинстве своем знали о его чудачествах и мирились с этим. Если же по какой-то случайности кошек на нашем пути не попадалось, он напряженно всматривался в небо (бедняга был страшно близорук!) и высчитывал по пролетающим птицам, добрые предзнаменования готовят ему небеса или злые. А поскольку фасад дома смотрел точно на восток, он практически не покидал четырех стен во время зимних перелетов.
