Отпустив и постельничего и оружничего своего, которые помогали одеваться Алексею для выхода в совет, он стоит, опираясь на небольшой царский посох, и слушает, что говорит Богдан Матвеич Хитрово, обязанный, как дворецкий, сопровождать государя во время выхода.
— Так, баешь ты, Матвеич, от Ганзы да от дуки Голстинского добрые вести дошли до Нащокина… Может, дело, кое при царе покойном, при нашем родителе доброго конца не имело, теперя наладится… Торг персицкой через наши земли вести-таки немцы хотят. Ладно. А от английского короля тоже, слышь, присыл есть?
— Есть, государь! Нынче и будет тебе сдоложено… И о торге беломорском, архангельском. И о людях разных, кои твоему царскому величеству и в ратном деле и в обиходе царском надобны. Обещают помехи не чинить, прислать, ково надобе… Гордонов полк и макдунальдов, гляди, пополнится.
— В час добрый. Лихие воины англичане да шотландцы. Верный, надежный люд… А, слышь, Артамону знать дадено? Будет ли? Ему-то про дело знать ведомо. Он первый нам все дело налаживал.
— Дадено… знает, будет, — с трудом скрывая недовольство, ответил Хитрово и, словно желая поторопить царя или обратить его мысли в другую сторону, сказал:
— Как же прикажешь? Поспрошать пойти, сьехались ли бояре, али погодить малость? Кабыть, и время, пора всем быть.
— Ин и то, узнай поди, боярин. Спосылай ково из моих.
— Слушаю, осударь! Мигом узнаю…
Хитрово вышел из опочивальни в соседний покой, а царь опустился в ленивом раздумье на кресло, стоящее против огня.
Хотя и привык богомольный государь рано вставать на молитву зимою и летом, все-таки хотелось порою отдохнуть, лишний час полежать на ложе, подумать так, ни о чем, не о делах, таких тяжелых и важных, которые неразрывно связаны с царством…
Вот и сейчас такое же настроение нашло на Алексея. Он призакрыл было глаза, уставился в огонь, стараясь там отыскать те же фантастичные картины и образы, какие порой видел ребенком, даже юношей.
Но неожиданно дверь быстро распахнулась, и поспешно вернулся в покой Хитрово. Его лицо и все движения явно выражали какую-то тревогу.
— О, Господи! Што так скоро повернул? Неуж про все разведал? Да, не беда ли какая… Лица на тебе нет, боя… Стой… Што в руке за харатейки у тея? Покажь! Не мне ли несешь… Кажи скорее… Ух, даже в пот кинуло… Смерть не любы мне таки дела нежданны-негаданны. Да што молчишь? Скажи, боярин! Аль не мне цидулы?.. Што с тобой? Не томи, пожалуй…
— Прости, осударь! И в уме нет тово… Тебе, видать, писемца энти. Хоша, и не знаю, давать ли?.. Подвоху нет ли?.. Ишь, надпись больно мудрено поставлена… Подметные письма то, воровские… Вот што, осударь, — наконец, словно овладевая собой, решительно и твердо произнес боярин.
— Письма… воровские… мне?.. Ну, раскрой, читай… огляди, што тамо… Али нет… Пожди… Дай сюды… Сам я… Може, и вправду, што такое… Лих, погляди наперед: зелья какова в них не сыпано ль?.. Раскрой-таки… Так… Нет ничего… Поди, под иконы положи… Животворным Христом накрой. Вон тем, от Древа Животворяща который… Ежели чары в письме — разрушит их святая сила… Добре, давай сюды…
И, с опаскою взяв письма, он стал читать одно из них, пробегая строки глазами и в то же время бессознательно шепча одними губами не то заклинание, не то молитву:
— Чур меня, чур, от всякова чура, от глазу и лиха… Спаси, Господи, люди твоя… Отведи от уразу, от злова, наведи на ворога, на лихова…
Чем дальше читал Алексей, тем медленнее шевелились его губы… Быстрее и внимательнее заскользили глаза по четким строкам безымянного доноса.
В молчании дочел и перечел он первое письмо, начал второе, убедился, что оно тождественно с первым, но все-таки прочел до конца. Вгляделся в подпись, словно она особенно поразила его.
Силен врожденный страх, присущий людям русским, страх порчи, наговора, чар и отравы тайной. Все дрожат, все знакомы с этим темным явлением, в особенности же государи московские…
Но к волне безотчетного страха, овладевшего Алексеем, прибавилось и другое, не менее сильное и болезненное ощущение:
«Враги доведались, что ему, царю, дороже всего на свете. И теперь посягают на это… Очевидно, сильные враги, если…».
Сразу оборвав нить своих дум, царь спросил Хитрово:
— Где письма подыманы? Кем найдены?
— Сенька Вятич, истопник нашел. А где — поспрошать не поспел. К тебе, осударь-батюшка, заспешил! Да Сенька тута… Сам опросить не изволишь ли?
— Зови, веди скорее, — приказал поспешно Алексей с необычным порывом, с необычной крепостью в голосе. Словно и не он это, такой медлительный, осторожный, размеренный всегда и во всем, даже во время гнева или пиров своих, когда хмель вступал в его уравновешенную голову.
Хитрово поспешно вышел.
Прерванные на миг думы снова связной вереницей задвигались в мозгу.
Первая догадка, значит, была справедлива… Истопник постельничий, Сенька письма нашел. Значит, совсем близко от царя они подброшены… И, конечно, только очень близкие, сильные люди могли их подбросить в такой близости от царской опочивальни. Эти люди на все пойдут.
Они все могут, эти князья и бояре московские… Могли же они погубить умного, хитрого, способного на многое Годунова… Посадили на трон и смели потом, как щепку, Шуйского… Вызвали тень Димитрия и убрали ее, когда показался им неудобен Самозванец, этот отважный проходимец с темным прошлым и гордой душой… Посадили они на царство и Михаила… Связали разными записями да опекой явной и тайной, так что покойник был куклой на троне, а правили они… Жен, невест отымали у царей, если не угодны были эти избранницы влиятельным князьям и боярам… У него самого, у Алексея, отняли уже одну подругу желанную, Евфимию, дочь Рафа-Федора Всеволожского… Чуть не силком повенчали с кроткой, но не любимой им Марьей Ильинишной…
Привык к ней Алексей. Прожили хорошо они много лет. Умерла царица. Снова манит царя миг счастья испытать, по душе избрать себе подругу. Невыгодно это боярам. Кому только? Многим или одному-двум, которые своих невест прочат Алексею. Вызнать надо. Тогда и поступить, как получше.
Так порешил царь и уже мог спокойнее встретить Хитрово, который вернулся в сопровождении Сеньки-истопника.
Выждав, когда после земного поклона парень встал на ноги, не распрямляя согбенной спины, не подымая опущенной головы, Алексей, придавая строгость и внушительность своему глухому, хриповатому голосу, спросил:
— Где цидулы нашел? Как дело было? Правду говори! Не сам ли подкинул? Помни, перед царем, как перед Богом ты должен… Как на духу перед попом… Ну, сказывай!
Хитрово недаром поспешил при себе поставить парня на очи царские. Будь Алексей проницательнее, не была бы так потрясена его собственная душа, он легко мог бы заметить, что не простое смущение мешало прямому, честному парню ответить на вопрос государя.
Несколько раз глотнув воздух совершенно пересохшими, побледнелыми губами, парень наконец с какой-то отчаянной решимостью поспешно заговорил не своим, задавленным голосом, каждый звук которого приходилось ему выталкивать из перехваченного судорогою горла:
— Сеньми иду, во палату в Грановитую, государь великий… Как совету ноне там быть надобе… Протопить, мол, царь-батюшка… как оно водится… Дровец у печи скинул оберемя… Гляжу, осударь милостивый, белееца на рундуке, ровно бы лоскут какой. Посветил я ближе светцом своим, гляжу: письмецо невелико. Оторопь, жуть меня взяла, царь-осударь. Очам не верю. Зову сторожу, шатерничих, што тута были, в сенцах же. Глядим — вправду харатейка! Прочел один тут, пограмотней. «Царю, — бает, — в руки надоть. Боярину-оружничему, Богдану Матвеичу, гли, передадим». Про меня спросили: звать как? Хто я? Я и сказал… Печь затопил, дале иду. На Постельно, на крыльцо прошел. Оттоль в палату в Шатерную. Печи пора-де закутывать. Гляжу, озираюся. Сердце ужо не на месте. А в сенцах-то в проходных, гляжу — глазам не верю… К притолоке, воском — вдругорядь хартия прилеплена… И с первой схожая. Я и не тронул. Сызнова сторожей кликнул. Они сами и отлепили граматку от притолоки. Все боярину, слышь, передали. А я уж наготове и то был. Коли, слышь, государь, к расспросу поведут… Вот и я… Как перед тобою, государь великий, так и перед Богом! Хошь пытай, хошь казни. Твоя воля и Божья. А никакова лиха и лукавства, царь великий, нету на мне. По присяге творю. Што нашел, тово не утаил…
С последними словами самообладание или решимость отчаяния, очевидно, вернулись к парню. Он снова метнулся в ноги царю, встал и застыл в ожидании дальнейшего, спокойный и неподвижный, какими, должно быть, в старые годы стояли без вины осужденные перед мученьями и казнью.
Внимательно, долго вглядывался ему в лицо Алексей. Опущенных к земле глаз не было видно. Но лицо спокойное, хотя и очень бледное. Молодое такое, не лукавое. Только скорбных две складочки по краям губ пролегли. Так у детей бывает, когда заплакать они хотят, но сдерживаются почему-нибудь.
