– Вот смотрите, запись капитана Спенсера гласит: "2 октября 1727 года в 3 часа пополудни…"
Свечи в качающихся корабельных фонарях отбрасывали длинные загадочные тени на карты, развешанные по стенам. Напряжение на лицах слушателей достигло своего апогея. И вдруг звук резкого удара нарушил стройность доклада.
– Поставь на место! – взревел разгневанный капитан.
Егорка подхватился и принялся собирать части того предмета, который имел длинное витиеватое название – а-стро-ля-бия – и назначение которого так и осталось для него тайной за семью печатями. Воронцова едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Сигвард откашлялся и продолжил:
– «…в 3 часа пополудни мы вышли к берегам Нового Света с грузом почты и золота на борту означенного судна для оплаты гарнизонов Бостона».
– Значит… пираты знали про золото?.. – Анастасия, машинально сняв перстень с руки, посмотрела на Плахова.
Капитан кивнул:
– Более того, как вы видели, они постарались не повредить корабль, чтобы он, не дай Бог, не пошел ко дну.
– А вам удалось узнать, кто этот выживший? – спросил у капитана Плахов.
– Судя по костюму, – Настенька протерла камень на кольце, – он не матрос…
Пристальный взгляд Плахова заставил ее смутиться и замолчать.
Глава 17,
в коей мы узнаем имя несчастного
Гриня ни на минуту не сводил глаз со странного человека, лежавшего на койке в лазарете. Еле живым выбрался несчастный из переделки, а рому извел столько, сколько они всей командой не каждый день потребляли. А потому на вопрос безусого юнги «Может дать ему еще рому?» матрос без промедления ответил:
– Не переводи добро, – и для пущей важности шибанул малого по руке, потянувшейся к бутылке.
В этот момент в кубрик вошли Плахов и Сигвард. Капитан подал знак, и матросы уступили им место у кровати спасенного.
– Эй, эй, – затормошил его Плахов. – What happened to your ships crew, and where s the cargo?[2]
Незнакомец открыл глаза и ответил на чистом русском языке:
– Не утруждайтесь, капитан… Я понимаю вас.
Капитан и Плахов переглянулись.
– Откуда вы знаете наш язык? – спросил Семен.
– Сэр, люди моего ремесла должны знать много языков.
– Так вы не матрос? – удивился капитан.
– Я врач. Судовой врач, – пояснил незнакомец.
– Ваше имя?
– Бен Андерсен, джентльмены, к вашим услугам…
– Так что же случилось с командой и куда делся груз? – повторил вопрос капитан.
– Вы позволите? Сынок… – обратился Бен к Грине. – Налей…
Тут уж Гриня возразить не смог. Да и как возразишь, когда в кубрике два офицера? Он протянул болезному кружку. Тот отпил, откинулся на подушку и наконец ответил на вопрос капитана:
– Я плохо помню. Я потерял сознание почти сразу…
– Так вы знали, что за груз был на корабле? – продолжал допрос Сигвард.
– Сэр! – возмутился Бен такому невежеству. – Я врач, а не капитан. Подобные вещи мне знать не положено! – Он смочил горло очередной порцией рома и продолжил: – Мы узнали об этом только тогда, когда пираты стали кричать, что сохранят нам жизнь в обмен на золото. Вот тогда мы поняли, что было у нас в трюме.
Во время всего разговора Плахов пристально вглядывался в лицо спасенного и наконец не удержался:
– У вас нет брата-близнеца?
– Так кто ж его знает, сэр? – улыбнулся Андерсен. – Пути господни неисповедимы…
– Ладно, отдыхайте, – похлопал Семен врача по руке. – Завтра утром мы поговорим подробнее.
– Рад буду вам помочь, джентльмены, – улыбнулся тот в ответ.
Капитан и Плахов поднялись и покинули кубрик. Гриня вышел следом, приказав юнге погасить фонарь. Матросик поправил свесившееся одеяло, посмотрел на безмятежно спящего Бена Андерсена, затушил фонарь и вышел.
В образовавшейся темноте Бен приоткрыл один глаз и посмотрел на затворенную дверь. Убедившись, что он остался один, открыл и второй глаз. Потом сел на кровати и прислушался. Ни звука. Бен аккуратно слез с койки и приоткрыл дверь. Холодный ночной ветер ударил ему в лицо.
Глава 1,
в коей непонятно, кто именно остался с носом
Бен начал пробираться к палубе. Наконец в длинном темном коридоре показался просвет. Пытаясь остаться незамеченным, Бен тихонько выглянул из двери и тут же услышал скрипучий голос боцмана:
– Эй, матросик, а ну подь сюды! Подь сюды, говорю!
И в тот же момент прямо над ухом раздался недовольный голос Грини:
– Да иду я, иду…
Андерсен едва успел прислониться к косяку. Хорошо, что луна на время скрылась за облаком. Матрос, не заметив постороннего на палубе, покачиваясь, прошел мимо.
– Это где ж тебя черти носят? – принялся распекать недотепу боцман.
– Так я, это, спал после вахты…
– Проспался? – спросил матрос с пышными усами у штурвала.
– Ну, так, да, – сладко потянулся Григорий.
– Ну и видок у тебя! – осклабился усатый.
– Я на вахте был, потом в лазарет позвали. Только щас проснулся…
– Спал он, – снова заворчал боцман. – Хорошо, что порты не забыл надеть!
– Вот матросы пошли, – поддержал командира штурвальный.
Дружный гогот окончательно разбудил сонного Григория.
– Ох, смотри, отправлю я тебя на камбуз картошку чистить! – пригрозил боцман.
Бен с таким решением был абсолютно согласен. Он бы тоже с огромной радостью отправил эту жадину на камбуз. Рому пожалел для порядочного человека, "не переводи добро"… Ну ладно, утро вечера мудренее, вот рассветет, тогда поговорим. С такими мыслями пробирался судовой врач к трюму, еле слышно ступая босыми ногами по влажным доскам. Впрочем, дружный хохот матросни способен был заглушить любой шум.
Один боцман оставался серьезен. Не то чтобы он не ценил соленую морскую шутку, но уж больно удручал его тот факт, что как не стало Петра Алексеевича, то и на флоте порядок закончился. Трудно теперь хорошую команду набрать. По одному судну в год на воду спускают. Когда же это было видано? Помнил бывалый моряк золотые времена: команда вышколена, обмундирование новенькое, такелаж подготовлен – порядок, одним словом. А нынче что? Понабрали шалопаев… Ржут да спят. Как с такими по морю ходить?
Боцман прервал сей балаган:
– Ладно, иди проверь трюм.
– Так я еще и фонарь починил, – видя, что Осип Иваныч не доволен, продолжил оправдываться Гриня. – В этом, вот, фитиль поменял.
– Я удивляюсь, что ты фонарь вообще зажег! – внутри у боцмана все закипело, а ют опять разразился дружным ржанием.
– Да ладно вам! Я и так… – махнул рукой Гриша.
– Эх ты, бедолага, – раздалось ему вслед.
– Вам лишь бы позубоскалить, – отмахнулся Гриня, – гамак мне связали… Еле вылез…
– Это Митрич, он мастер на такие шутки, – засмеялся юнга и кивнул головой в сторону штурвального.
Митрич только довольно погладил пышный ус.
– А еще сказали мне весь корабль прошерстить до кормы. Вот и… Поспать не дали… Хожу здесь… как дурак!
– Дурак, он и есть дурак. Давай, давай, шерсти! – подбодрил Григория Митрич. – Только за борт не упади!
Тем временем Бен спустился в трюм. Огляделся в темноте – вдоль бортов стояли пушки. В полумраке он заметил бочонки с порохом и пороховницы, что мерно покачивались, подвешенные на веревках. На лице его появилась недобрая улыбка.
Зачерпнув в пожарной бочке воды, судовой врач вылил ковш в один бочонок с порохом, затем – в другой. Он бы и дальше продолжал странные манипуляции, кои никак не походили на врачебные, если бы не стук каблуков, что раздался сверху. Бен оглянулся и увидел мелькнувшую тень, а затем до него донесся голос боцмана, продолжавшего распекать матроса:
– Шустришь, говоришь, а рустеры открыты! А ну-ка, бегом!
Бен понял, что это по его душу. Он скользнул под лестницу и тут же увидел полосатые носки и стоптанные ботинки.
– Как что не так… – ворчал Гриня, спускаясь по скрипучим ступеням, – так меня… "Рустеры открыты!"
– Ну а кого же еще-то? – крикнул ему вдогонку Митрич. – Пятый год в море, а все как дитя малое! О, пошел, орел наш! Давай, давай! Сколько с ним ходим, а он все такой же, как будто только от сиськи оторвали.
Тут уж и боцман не удержался, загоготал со всеми. Гриня сделал пару шагов по темному трюму, поднял фонарь и посветил. Пока караульный проделывал сей маневр, Андерсен не мешкал. Он нащупал стоявший рядом банник и перехватил его поудобнее.
Матросик оказался прекрасной мишенью – мало того что стоял спиной, да еще застыл с фонарем в руках. Бен замахнулся и разбил бы бедняге голову, не задень конец банника о балку перекрытия. Гриня обернулся на стук и увидел доктора, оставленного до утра в лазарете набираться сил. Настороженность на лице матроса сменило удивление.
