Петька вспоминал ефрейтора Соколова и его усы. Он вспоминал его широкий нож и надежную руку, в которую банка тушенки ложилась как влитая, как будто всегда и была там. Петька таращил глаза на закопченное стекло мамкиной керосиновой лампы и в неверном дрожании огонька видел, как идет в атаку морская пехота, и даже слышал плеск волн и гулкие удары мин по песку, и повторял еле слышно красивое и новое для него слово: «Кенигсберг, Кенигсберг», а потом – «черти полосатые», и улыбался неизвестно чему.
Теперь даже тетка Алена казалась ему гораздо более важной теткой, потому что она явно была там своей – среди охранников в лагере, среди этих удивительных, прекрасных людей, и Петька уже был готов простить ей даже то, что она была Ленькиной мамкой. Теперь это было почти неважно.
Он вспоминал камнедробилку и странного японца, которому понадобился его спирт. Он вспоминал старшего лейтенанта Одинцова и жмурился, как кот на сметану, при мысли о том, какие у него теперь есть друзья, и что Ленька Козырь должен просто сдохнуть от зависти, помереть в страшных корчах, потому что вот даже тетка Алена не может этого придурка туда привести, хоть ее там все знают, а Петьке вход на охраняемую территорию теперь настежь открыт.
Наверное.
Он засопел, неожиданно засомневавшись, завертел головой, стукнул в стену твердой, как деревяшка, пяткой, но тут же успокоился и снова затих.
Не может быть не открыт. Потому что лейтенант Одинцов придет и просто им всем прикажет. И Петьку они впустят как миленькие. И автомат дадут подержать.
Он перебирал свои воспоминания, как удивительные небывалые сокровища, и все никак не мог заснуть, таращась на прямую, как палка, мамкину спину, на ее пустые глаза в зеркале, на сухие желтые руки, которые она, словно чужие ненужные вещи, оставила перед собой на столе.
* * *
В это же время Хиротаро у себя в бараке дописывал историю гибели своего рода. Закончив переносить в тетрадь рассказ о самовольном харакири дальнего предка, он в полном изнеможении закрыл ее и откинулся на тюфяк, набитый подгнившей соломой. Свежую траву охранники почему-то не разрешали приносить в лагерь, и все пленные спали на гнилых тюфяках.
Хиротаро прислушался к дыханию своих соседей. Младший унтер-офицер Марута, спавший слева, медленно умирал от туберкулеза. Дыхание у него было жестким и прерывистым.
Хиротаро закрыл глаза, и перед ним тут же поплыли бесконечные сосновые бревна, которые он пилил весь вечер. Голова у него закружилась, к горлу подступил комок тошноты, и даже нары под ним как будто слегка закачались. Чтобы избавиться от этого ощущения, он снова открыл тетрадку, немного помедлил и, превозмогая усталость, продолжил писать:
«Жена Миянага Итидзо, успевшая родить и воспитать ему троих сыновей, ушла следом за ним через два дня, совершив, как ей и полагалось, обряд дзигай. В присутствии четырех служанок она перерезала себе горло долгие годы хранившимся специально для этой цели кинжалом кайкэн, который самураи дарили своим невестам на свадьбу. Перед обрядом служанки помогли перевязать ей колени, чтобы, испустив дух, она упала в целомудренной позе, и никто даже случайно не оказался бы оскорблен.
Молодой дайме принял милостивое решение не наказывать семью Миянага за самовольное харакири Итидзо, однако разделил все его имущество между тремя сыновьями поровну. Для Итоку это оказалось страшным ударом, поскольку на правах старшего сына он должен был унаследовать основную часть имения своего отца. И дело было вовсе не в уязвленном самолюбии. Все в Нагасаки понимали, что род Миянага вскоре будет рассеян. Даже оленье стадо распадается без вожака.
Дождавшись годовщины со дня смерти старого дайме, Итоку явился в храм на поминальную службу и на глазах у всех отрезал там свою самурайскую косичку. Дайме приказал схватить его за это оскорбление, и через неделю Итоку задушили поясом от его же собственного кимоно.
Собачья смерть старшего брата вынудила Тасаэмона и Кихэя действовать быстро. Они собрали всех своих слуг с домочадцами, заперлись в доме убитого Итоку и приготовились к осаде. Самураи дайме не заставили себя ждать. Штурм был назначен уже на вторую ночь. Молодой дайме торопился, поскольку готовился к встрече важных чиновников из столицы. Бунтовщики в Нагасаки в такой момент были ему совсем не нужны.
Вечером перед штурмом в осажденный дом пробралась соседка из дома напротив. Ее семья дружила с нашим родом уже много лет, поэтому она хотела хоть как-то помочь. Выслушав ее, Тасаэмон передал ей двухлетнего сына, задушенного Итоку.
«Теперь он будет старшим в нашем роду. Спрячь его. Богиня Аматэрасу не забудет твоей доброты».
Когда соседка с мальчиком на руках ушла, все, кто был в доме, собрались на прощальный пир. Ужинали недолго и в полном молчании. Затем старики и женщины покончили с собой, а детей зарезали те, кто оставался сражаться. Тела закопали в огромной яме позади дома. Под утро начался штурм.
Особую доблесть старались проявить самураи, не отличившиеся при осаде крепости Симабара. Для них это был шанс доказать свою преданность повелителю.
К полудню от славного некогда рода Миянага остались догорающие руины и маленький мальчик в доме напротив. Соседи еще какое-то время боялись показываться на улице, но к вечеру понемногу начали выходить из своих домов. Дайме принесли обгоревшие головы братьев Миянага и доложили, что в бою потеряно четырнадцать самураев. Особо отличились Ивая Масахиро и Мунаката Китидаю…»
Неожиданно Хиротаро ощутил на себе чей-то взгляд и резко захлопнул тетрадку. Свесив голову в проход между нарами, на него смотрел Масахиро.
– Не спится? – переведя замершее от испуга дыхание, спросил его Хиротаро.
Тот ничего не ответил и продолжал смотреть на него тяжелым взглядом.
– Все еще злишься из-за того, что я помог русскому?
– Откуда у тебя вторая тетрадь? – вместо ответа сипло спросил Масахиро. – В карцер опять захотел?
– Тише. Я прошу тебя, говори потише. Разбудишь кого-нибудь.
– Ты доиграешься со своими тетрадками. Подведешь нас всех.
Хиротаро улыбнулся и спрятал тетрадь под тюфяк.
– Не доиграюсь, если ты про нее никому не скажешь.
Голова Масахиро исчезла, и минуту они лежали в полной тишине, прислушиваясь друг к другу.
– Эй, – тихонько позвал Хиротаро. – Ты уже спишь?
– Нет.
– Я тут подумал… Что, если Япония выйдет теперь из войны? Может, тогда нас вернут домой? В Нагасаки…
– Ах ты, сволочь! – голова Масахиро снова свесилась в проход, глаза его потемнели от гнева. – Предатель! Чтоб ты подох! Никогда! Слышишь меня? Никогда императорская армия не сложит оружия!
Младший унтер-офицер Марута неожиданно всхлипнул во сне, задохнулся и открыл глаза. Приподнявшись на локте, он несколько мгновений непонимающе переводил взгляд с Хиротаро на Масахиро.
– Что случилось? – наконец спросил он пересохшими губами. – Пора на шахту?
– Нет, нет, спите, – успокоил его Хиротаро. – Просто моему другу приснился дурной сон.
Марута с облегчением откинулся на тюфяк и закрыл глаза, а Масахиро продолжал сверлить взглядом Хиротаро. Тот покачал головой, вздохнул и снова вынул тетрадку. Он уже не собирался этой ночью ничего писать, но теперь из-за поведения Масахиро, и даже, наверное, назло ему, решил продолжить.
«После резни в доме Миянага выжил только один мальчик. Никто из соседей не сообщил о нем людям дайме, и много лет спустя он щедро вознаградил за это добрых жителей Нагасаки.
Не в силах воспитать сироту на свои средства, они тайно передали его в буддийский храм Кофукудзи, а настоятель храма китайский монах Ниедзе с готовностью принял мальчика. Он испытывал благодарность к погибшему роду Миянага, поскольку за восемь лет до этого несчастный Итидзо, которому было отказано в праве последовать за своим господином, помогал монахам строить мост через реку Накадзима. Два полукруглых пролета этого моста сливались со своими отражениями в реке, образуя подобие круглых очков, поэтому мост получил название Мэганэ-баси, а спасенный соседями и монахами мальчик потом часто играл в тени его сводов, даже не подозревая, чем он обязан этому мосту.
Воистину карма способна принять самые неожиданные очертания. Для христиан из крепости Симабара она обернулась кипящими источниками и крестами, а для этого сироты – запахом высохшей тины и гулким эхом под сводами моста, похожего на очки.
По достижении семнадцатилетнего возраста воспитанник настоятеля покинул храм Кофукудзи, и долгие годы о нем в Нагасаки не слышал никто. Род Миянага был вычеркнут из всех самурайских списков. Однако через тридцать лет этот человек вернулся в родной город и привез так много денег, что их хватило не только на возведение двух новых святилищ в китайском храме, но и на постройку целого десятка домов для жителей той улицы, где некогда был спасен последний Миянага…»
