— На сто двадцать шагов, повелитель.
Мамай выдернул стрелу из колчана, протянул нукеру, тот быстро пошел в поле, считая шаги. Даже непроницаемый тысячник подался вперед, когда нукер воткнул стрелу в землю и чуть отступил, а болдырь, подняв лук, тщательно прицелился в черный стебелек, едва заметный среди травы. Раздались громкие восклицания — черный стебелек дрогнул и сломился от удара.
— Сотник! — позвал Мамай. — Много ли воинов у тебя, так же владеющих луком?
— Только один, повелитель. Но половина сотни попадает стрелой в стрелу на сто шагов с первого или второго раза.
— Ты! — Мамай ткнул в крутоплечего, кривоногого воина, видимо очень большой физической силы. — Обнажи свой меч.
Богатырь вынул меч из ножен, Мамай выдернул из-за пояса большой платок из легчайшего шелка, подбросил.
— Руби!
Опускаясь, платок развернулся, сверкнул меч, и скомканный шелк упал к ногам богатыря.
— Подай!
В месте удара оказался довольно широкий порез; Мамай прищелкнул языком: этот легкий и упругий шелк даже на земле не каждый разрубит первым ударом. Платок бросали еще несколько раз — рубили другие всадники, — и на нем прибавлялись порезы.
— У тебя славные джигиты, сотник…
— Дозволь мне, повелитель?
Мамай резко оборотился к болдырю, словно двумя лезвиями полоснул по его лицу.
— Желание воина отличиться похвально. Но тот, кто сам вызывается что-то сделать, должен сделать это лучше других.
Зловещие слова повисли в тишине, как топор над головой дерзкого. В Орде поощрялась инициатива, но только та, которая угодна начальникам. Если люди высовываются, когда их не просят, они уж тем подозрительны, что ценят себя высоко. А ценить их может только начальник. Мамай нервным движением сунул платок нукеру.
Воин небрежно положил ладонь на рукоять меча, неуловимая улыбка разлилась по его красивому лицу, во всей позе явилась ленивая расслабленность, будто стоял он не перед грозным владыкой, а где-нибудь в темном саранском переулке или в степной балке за юртами кочевья ждал свидания с молодой татаркой, не сомневаясь, что она придет. И меч он вырвал как-то небрежно, когда платок уже полетел в воздух, и удар его выглядел плавным, а на землю упало два платка. Лишь опытные рубаки заметили, как обманчиво плавное сверкающее полукружье стали разрядилось невидимой короткой молнией — это был страшный удар, каким в бою разваливают врага от макушки до седла.
— Покажи мне твой меч!
Воин подбросил клинок, поймал за острый конец двумя пальцами, с поклоном протянул Мамаю рукояткой. Мамай оглядел боевую сталь, отливающую каленой синевой, — обычный ордынский меч с костяной ручкой, оправленной в красную медь.
— Что ты еще умеешь?
— Рубить твоих врагов, повелитель.
— А еще что?
— Все, что прикажет мой повелитель!
— Какие языки ты знаешь?
— Я знаю великий язык, на котором ты заставишь говорить все народы.
— А другие? — молнии в глазах Мамая сменились веселыми искрами.
— Моя мать, четвертая жена мурзы Галея, была дочерью русского князя. Она научила меня языку русов, поляков и греков. Сам я изучил также персидский и арабский.
«Наян Галей, — вспомнил Мамай. — Тысячник… Ну да, разве десятнику достанется в жены русская княжна!»
— Почему отец не возьмет тебя в свою тысячу?
— То воля отца.
Ответ понравился Мамаю. Конечно, мурза Галей стыдится сына-болдыря. Спать с русской не стыдится, небось держит ее за любимую жену, а сына удалил. Жена в юрте, сын — на виду. Мамаю плевать на всяких галеев, на обветшалый предрассудок, хотя этот предрассудок породил Чингиз. Однако Чингиз жил три поколения назад, да и был он тогда уже стариком.
— Я не вижу на твоем плече даже знака начальника десятка. Но ты получишь его. Кто учил тебя искусству рубки?
— Лучшие воины нашего тумена. Я также учился по книге, которую привезли из западных стран. Западные рыцари уделяют теперь этому много внимания, там есть особые школы…
— Я беру тебя в мою тысячу сменной гвардии. Когда свободен, будешь учить нукеров тому, что умеешь, — они не все так искусны.
Воин опустился на колени, Мамай тронул его плечо клинком.
— Встань! Займи место в моей страже, — и, словно позабыв о том, кого отличил, повернулся к тысячнику: — Тебе — тревога!
Сигнал мгновенно пролетел по рядам сотен, и едва Мамай выехал перед фронтом тысячи, начальник ее уже скакал к нему на своем черном коне, в гладкой шерсти которого, как в зеркале, играло солнце. Туча в душе Мамая рассеивалась. Он не любил темника Есутая, искал случая передать командование туменом человеку, выдвинутому самим Мамаем, но он был воином и даже против желания видел, какой сильный отряд подготовили к походу Есутай и этот угрюмый, длиннорукий богатырь — начальник тысячи. Другие отряды, конечно, похуже, но ведь это и не лучший тумен в его войске. Сколько еще десятилетий понадобится московским князьям, чтобы подготовить такое войско?!
Шпионы постоянно несли Мамаю вести о войске русских князей, прежде всего московском. Полк Димитрия постоянно растет, хорошо вооружен, московиты кое-что переняли от степняков и от западных рыцарей, но сохраняют свое лицо и свою тактику боя. Опорой их боевого порядка, как и в давние времена, остается сильная пешая рать — часто спешенная конница, — и, не разбив ее, нельзя опрокинуть русское войско в полевом сражении. А разбить легкой конницей многочисленную пехоту русов почти невозможно — Москва может выставить не тысячи воинов, как бывало прежде, а десятки тысяч. Это — стена! Тут нужна либо тяжелая конница, либо та же сильная пехота. Мамай не случайно купил генуэзских наемников. Конечно, это не русы, но сильнее пехоты в западных странах нет, там берут в нее разную мелкую челядь, слуг и крепостных, для необходимых войсковых работ и обслуживания конных рыцарей. Там, как и в Орде, пехоту ни во что не ставят, однако с нею теперь приходится считаться: русские пешие рати не единожды громили рыцарскую конницу и начали бить ордынскую. Вожа… Каким образом там, вместе с конными воинами, оказались русские пешцы, — именно пешцы, а не спешенные всадники! — для Мамая и теперь тайна. Он уж подумывал: не держит ли Димитрий своих ратников вблизи московских границ? — но соглядатаи этого не подтверждали. Бегич собирался быстро, шел стремительно и скрытно, а Димитрий встретил его на Рязанской земле… Значит, пешую русскую рать надо ждать всегда, и то, что две первые тысячи «Крыла», считавшегося легким туменом, можно отнести к разряду тяжелой ордынской конницы, способной прорывать сильный пеший строй, порадовало Мамая. Наемники — хорошо, рязанская рать — еще лучше, немало пешцев приведет Ягайло, но плох полководец, если он, учитывая свои силы до самого малого отряда союзников и вассалов, не сможет в случае особой нужды обойтись без союзников и вассалов.
Мамай, разумеется, вовсе не склонен обходиться в войне с Москвой лишь своими туменами. Иное дело, что сами по себе эти тумены должны быть грозны. Если Димитрий соберет большое войско и выведет его в поле, именно союзников, вассалов и наемников Мамай бросит на русские копья. Пусть они скуют малоподвижную рать Москвы; ордынская конница в это время обрушится на оголенную страну, разграбит и выжжет ее, разрушит города. Если даже союзники Мамая будут разбиты, Димитрий останется с утомленным, деморализованным войском посреди опустошенной страны и поднимет руки. Так полководцы Орды в прошлом не раз одолевали врагов, даже более сильных…
Трубы пропели «Внимание и повиновение!», Мамай привстал на стременах, отсалютовал войску жезлом.
— Слушайте, мои храбрые богатуры! Ваша тысяча отогрела мое сердце, тоскующее о новой военной славе Золотой Орды. Я знаю: в бою вы будете так же хороши, как на смотре. Одному из вас я присвоил звание «храбрый», другого взял в мою тысячу сменной гвардии. Вашему начальнику тысячи я присваиваю звание Темир-бек — «Железный князь»…
Тысячник соскочил с коня и простерся на земле: Мамай получил еще одного сильного наяна, преданного ему душой и телом.
— …Я не мог испытать достоинства каждого воина, но вас хорошо знают ваши начальники. Повелеваю Темир-беку присвоить десяти лучшим звание «богатур», двадцати — звание «храбрый». Я также повелеваю выдать каждому сотнику серебром цену двадцати лошадей, каждому десятнику — цену пяти лошадей, всем простым воинам я увеличиваю жалованье на две цены лошади, и эту прибавку велю выдать тут же!..
Даже поднятая рука Мамая не скоро заглушила крики, прославляющие повелителя. Слушая эти крики с горящими глазами, Мамай снова наполнялся предощущением побед. Теперь отборная тысяча в тумене куплена им с потрохами, она станет на него молиться, особенно же потому, что ей станут завидовать и ненавидеть ее. Однако и в воинском деле по ней станут равняться.
