Ознакомительная версия.
— На самом деле по глинозему… решения, кажется, пока что нет, — сообщил Петраков. — А вот алюминий будет продан.
— Какой алюминий? — насторожился Чуприянов.
— Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.
— Так он крупнейший в Союзе!
— Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Шалунин. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.
— Сынок чей-то?.. — Чуприянов сразу, похоже, пришел в себя, весь хмель сразу пропал.
— Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему… собственно, вчера узнал… что-то возле тридцати. А может и меньше.
— Куда ж нынешнего денут? Куда отправят? Директора? Он же молодой!
— На тот свет, я думаю, — спокойно сказал Петраков. — Если, конечно, будет сопротивляться.
Он тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядывал на раскаленную сковородку, где шипели куски хариуса.
— Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович, вот вам… наша новая национальная идея.
— Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут — верно?
— Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков.
Они опять замолчали.
За окном только что было очень красиво, светло и вдруг мигом все почернело; так откровенно, так быстро ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, зимой есть только день и ночь.
— Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследия! Без права продажи из рук в руки!
— Точно так, — кивнул Петраков. — Только Егор Тимурович убежден: именные акции — не рыночный механизм. А он же у нас рынок строит!
— Да плевать мне на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..
— Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать, так я думаю. На базаре торговцы… часто убивают друг друга — разве не так? «Хитров рынок», да? Хорошая книжка была…
Чуприянов вздрогнул:
— Но это вам — не колхозный рынок! Это у нас — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..
— Понимаю, — кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.
— Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.
— Да. Пожалуй, что так…
Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…
Егорка закашлялся. Не специально, не из-за врожденной деликатности, просто так получилось в эту минуту, а кашлял он так, будто вместо легких у него — трактор.
— Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?..
И опять стало слышно, как работают ходики.
— Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… Михалыч!
— В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут!
— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь наш народ встанет, мы всем обществом назаровских носков так огуляем, мало не будет, дело тебе предлагаю!
Чуприянов налился кровью — может быть, правда это «клюковка» вдруг стала такой красной?
— Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!
Петраков засмеялся:
— Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!
Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:
— Я ж за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми ты это по-людски, пожалуйста!
Петраков сам положил себе кусок хариуса и аккуратно содрал с него вилкой аппетитную кожицу.
— А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, штоль?
— Физкультуры.
— А будя, значь, новый у нас начальник?
— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином. Так я думаю.
— Знача, рабство теперь вводится? — Егорка смотрел на Петракова широко раскрытыми глазами.
— Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.
— А мне, мил человек, по фигу как во всем мире — у нас вводится?
— Вводится.
— А зачем?
— Попал в говно — так не чирикай… — опять взорвался Чуприянов. — Это у нас не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб лучше было, понял?
— Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?
— Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?
— Ищу.
— А ты не иш-щи…не занимайся фигней…
Чуприянов опять потянулся за бутылкой.
— Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка, — там, где комуняки у негров даже бананы отбирают, но сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку накатать, сигнал дать куда надо могу, и ее ж, депешу мою, рассмотрют, у нас, в Сибири, порядок такой осталси, — какое ж это рабство? А у счиренков назаровских…
у физкультурников… у этих… всех нас на работу строем погонят, как у немцев в кино… мы ж как пленные станем! А че? нет штоль?.. Мы, Михалыч, назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи-то у них откеда? Откеда, я спрашу! Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных, где я до Ельцина пиво брал, они ж там зад об зад стоят, — с них! А можа, и зазевался кто… какой-нибудь съездюк… дороги-то на Красноярск во каки широкие, хотя я свечку не держал и понапраслину тягать сча не буду. Но от физкультуры… от ихней… прибыль, видать, большая, раз они завод забирают, в школах таки деньжиш-щи не плотют…
Егорка опасался, что его не поймут и для убедительности перешел на крик.
— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо взглянул на Петракова, — когда назаровские к власти придут, они ж свою деньгу на нас отрабатывать станут! А на ком ж иш-що?
— Так ведь и сейчас несладко, — возразил Петраков. Ему определенно нравился этот человечек.
— Несладко, да, — кивнул Егорка, — но беды-то нет, недостатки есть, а беды-то нет, потому как счас мы — не говно, а будем говно, точно тебе говорю!
Погано живем, скушно, Москву вашу не видим — факт. Но деньги у нас никто сча не отымает. Деньга есть пока. Жизнь есть! А эти ж — эти ж все отберут! Эти — такие! Михалыч — директор с характером, тока он у нас не тухтач, как назаровские! С Михалычем-то мы и договориться могем, а к тем-то гражданам просто так не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить! И не люди мы станем без денег-то, хуже собак станем, озвереют все, потому как это собаки без денег обходятся, а человек — нет! Затопчут они нас, ты послушай! Так затопчут… — хуе-мое с бамбулькой, прямым текстом тебе говорю, нам и самим-то за себя стыдно станет, хотя б перед детишками родными, во… в какое состояние мы войдем, а как потом выходить будем? Да и не спросит нас никто, потому как страна эта станет уже не наша!
— Краснобай… — протянул Чуприянов.
И опять все молчали.
— Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, и не то говорю, мы ж барашки, в лесу живем, но если назаровские, мил человек, у вас завод покупают, то вы там, в Москве, все с ума посходили! И это я кому хошь в глаза скажу, а правительству — в морду дам, если это ваше правительство где-нибудь встречу!.. И че вы, мил человек, — Егорка смотрел сейчас только на Петракова, — к нам в Сибирь лезете?.. Че вам всем неймется-то, а? Мужики наши в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того Москву защищали, чтобы она счас для нас хуже оккупантов была! А Ельцину я сам письмо составлю, хоть и не писал отродясь ничего, — упряжу, значит, шоб назаровских не поддерживал, он же сам потом пожалеет! И ты, Михалыч, знай: мы — правду любим! Да разишь мы… тока? В России все правду любят! И баньку мы с Олешей строить — не будем, неча нас обижать… осиной разной… а если я вам обедню испортил, так вы уж звиняйте меня, какой есть!..
Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.
— А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры пошлет!
Чуприянов не ответил. Он сидел, опустив голову, сжимая в руке давно опустевшую рюмку.
Ельцин чувствовал, что он превращается в зверя. В удава.
На крест не просятся, но и с креста не бегают!
Он бы с удовольствием, конечно, отправил бы на тот свет Хасбулатова, за ним — Руцкого, Зорькина, но Хасбулатова — раньше всех.
А как иначе? Россия, вся Россия, давным-давно банда, здесь, уж извините, кто кого! Ведь они, компания эта, они его, Бориса Ельцина, не пощадят, случись что, они уже приготовили ему гильотину. А может быть и галстук из каната — им все равно! Президент обязан расправляться с теми, кто готов (желающие есть всегда) расправиться с ним, с лидером нации, выбить из-под него стул, точнее — царский трон…
Ну хорошо: Хасбулатов приговорен (он, Ельцин, его приговорил), Коржаков и Стрелецкий, его сотрудник, все сделают как надо, несложно, наверное… дальше что? Какой выход? Длинная шеренга, вон же их сколько, сволочей, кровные враги, понимашь… Трупом больше — трупом меньше, конечно, — но Европа? Америка?! Что скажет «друг Билл», увидев гроб уважаемого Руслана Имрановича, а? Чья работа, эти похороны? Кто хулиганил? Чьи уши торчат?
Ознакомительная версия.
