Скоро с помощью моих друзей и правителей Греции и Малой Азии, которые стремились доказать свою лояльность, я приобрёл флот, почти полностью удовлетворивший мои потребности. Я всё ещё не имел представления о дальнейшем пути следования Помпея, но слышал, что в Антиохии его посланников граждане города встретили очень холодно и сказали им, что, если он рассчитывает на помощь Сирии, ему лучше отказаться от своих планов. Я находился в Азии каких-нибудь две недели, когда узнал, что его видели на Кипре. Помпей собрал довольно значительный флот, и помимо нескольких регулярных воинских соединений у него было около двух тысяч вооружённых рабов. Я предположил, что своим местом назначения он выбрал Египет или Африку. Я решил добраться до Египта раньше его. К тому времени я вызвал из Греции ещё один легион. Они не были полностью укомплектованы — всего в них насчитывалось чуть больше трёх тысяч солдат, но со мной находились ещё восемьсот конников, десять родосских военных кораблей и несколько кораблей из Азии. Силы невелики, но, если иметь в виду престиж, завоёванный нами под Фарсалом, их должно хватить. С этим войском я отплыл к берегам Египта.
Я, конечно, был достаточно хорошо информирован о ситуации в Египетском царстве, режим которого своим существованием обязан нам двоим — мне и Помпею. Египет всегда интересовал меня, и многие из реформаторских идей, появившихся у меня с Крассом ещё в юности, непосредственно касались контроля над этой страной. И Помпей отлично понимал значение Египта для нас и в год, последовавший за моим первым консулатом, оказал необходимую поддержку изгнанному своими подданными царю Египта Птолемею, когда тот явился за помощью в Рим. В то время сенат одинаково боялся Помпея и каких-либо осложнений за границей. Птолемей, который сильно потратился на взятки и, говорят, перебил немало явившихся вслед за ним в Рим своих врагов, в главном успеха не добился, пока через три года мы не встретились в Луке, в результате чего Помпей и Красс стали консулами при моей поддержке. В тот же год Птолемея восстановили на троне с помощью римской армии из Сирии, которой командовал Габиний, тогда наш общий друг — мой и Помпея. Тогда же, помнится, я был очень привязан к его жене.
Перед отплытием в Александрию до меня дошла горестная весть: Габиний, который выступал на моей стороне всю гражданскую войну, умер от болезни после неудачной попытки по суше провести своё войско ко мне в Грецию. Он, как и Антоний, был большой пьяница, но и замечательный солдат и преданный друг. От него и от Антония, который служил у него во время той авантюры в Египте, после которой он пришёл служить ко мне в Галлию, я услышал восторженные рассказы о богатстве и великолепии Александрии. Габиний здорово обогатился в результате той экспедиции в Сирию, но потом римские суды затаскали его, и, не получив должной поддержки от Помпея, он отправился в изгнание и оставался там до тех пор, пока я не выдворил Помпея из Италии и не позвал его обратно. Даже Антоний, небольшой чин в его армии, собрал столько денег, что расплатился с некоторыми из своих многочисленных долгов. Египтяне оставались должны приличную сумму денег и мне за моё участие в восстановлении на троне Птолемея, но, когда он умер, я сам отказался от половины этого долга. Я хотел сделать щедрый подарок новым правителям Египта, которыми по завещанию отца стали его старший сын, ещё мальчик, Птолемей и его старшая дочь, девушка семнадцати лет, Клеопатра. Брат и сестра в соответствии с древними обычаями египтян были мужем и женой. Это один из многочисленных примеров того, как греческие правители Египта перенимали — и перенимали довольно охотно — нравы и обычаи местных жителей. Для обычного грека или римлянина кровосмешение — вещь отвратительная. Среди родовой знати этим занимаются совсем уж наглые распутники — Клодий, например, но уж конечно не в открытую. Но в Египте религия и общественное мнение одобряют то, к чему мы относимся с, хотя и недостаточно логичным, предубеждением. Однако браки между братьями и сёстрами оказались такими же непрочными, как и большинство других супружеств. И вот не прошло и трёх лет со дня смерти царя Птолемея, как между младшим Птолемеем и его сестрой разразилась настоящая гражданская война. Многие влиятельные вельможи решили, что крепче удержат власть в своих руках, если поддержат царя-мальчика против его сестры, которая, судя по всему, сама обладала сильным характером и волей. Она набрала войско и готовилась драться с братом за трон, но Александрия пока оставалась в руках Птолемея и его советников.
Вот всё, что я знал, отправляясь из Азии в Египет вслед за Помпеем. Если Помпей, как я предполагал, бежал в эту страну, я надеялся силами своего небольшого войска и своим авторитетом победителя заставить египтян выдать его мне. Но я совершенно не ожидал того, что мне пришлось увидеть. Я, как всегда, когда предстояла встреча с чем-то новым и неизвестным мне, чувствовал себя на подъёме: скоро я буду в городе, где находилась гробница Александра Великого и лучшая в мире библиотека. Я был взволнован и готов почти ко всему, только не к тому, что потом случилось.
Тихим, ясным утром мы подошли к Александрии. Лето подходило к концу — в это время года ветры постоянно дуют с севера, так что наше плавание оказалось достаточно лёгким. Уже с моря можно было любоваться великолепием города — его белыми дворцами, разноцветными флагами и тентами, прибрежными виллами, знаменитым маяком, прелестными бухточками и самой гаванью. Когда мы приблизились, от берега навстречу нам отчалила галера, по моим предположениям, с депутацией видных придворных, которые должны приветствовать нас. Депутацию возглавлял грек по имени Теодот, профессиональный ритор, сам создавший себе имя и теперь входивший в узкий круг советников царя. Он приветствовал меня с улыбкой, показавшейся мне дерзкой, затем один из сопровождавших его положил к моим ногам завёрнутый в ткань свёрток и предложил развернуть. Я всё ещё не понимал, что ждёт меня, пока свёрток не открыли и я не увидел на деревянной палубе своего корабля отрубленную и забальзамированную голову Помпея. Теодот что-то говорил мне. Он, наверное, старался доказать свою причастность к организации убийства моего врага, но я не слышал его, хотя машинально протянул руку, чтобы взять перстень с печаткой, который он предлагал мне в качестве дополнительного — едва ли необходимого — свидетельства своего столь успешного предательства. Какое-то мгновение я с ужасом смотрел на отрубленную голову и на лицо, которое я так хорошо знал, — лицо моего друга, моего зятя, моего врага, моего соотечественника. Кажется, я с трудом отвёл взгляд от него. Потом я взглянул на хорошо известный мне перстень-печатку с выгравированным на нём львом, держащим в своих лапах меч. И тут я разразился слезами и некоторое время не мог произнести ни слова. Значительно позднее меня просили объяснить причину тех слёз, и, насколько мне известно, нашлись такие, кто считал, что это лицемерные, «крокодиловы» слёзы. И хотя всем казалось совершенно очевидным (и Теодот настаивал на этом со всем присущим ему ораторским искусством), что такая смерть Помпея мне на руку — меня ни в коей мере нельзя винить в ней, — мои слёзы были искренними. Я рыдал от ужаса, от сострадания и от нелепости случившегося. Как могли Помпея Великого урезать до головы, лежавшей теперь на деревянной палубе? Я плакал о ничтожестве и необузданности нашего мира, в котором нет ничего незыблемого, особенно когда речь идёт об отдельной личности. А когда я услышал, как он был убит, мои волнение и жалость возросли беспредельно. Для меня стала невыносима сама мысль, что судьбу решала группа евнухов, торговцев и риторов и что смертельный удар нанёс ему римский солдат, который служил в его армии центурионом. Но так именно оно было. Советники царя Египта решили, что убитый Помпей для них безопаснее. (Теодот гордился своим афоризмом: «Мёртвый человек не кусается»). Римлян, служивших в египетской армии, послали встретить старого полководца, и один из них поразил его сзади. Это случилось накануне дня рождения Помпея, и это была годовщина — а именно тридцатилетие — с того дня, когда, одетый в костюм Александра Великого, он вошёл в Рим и отпраздновал свой триумф в честь таких завоеваний, каких никогда до него не одерживали римляне. Ах, как бы он хотел, наверное, теперь умереть в те дни, во всей своей ничем не замутнённой славе!
Моим первым побуждением было арестовать Теодота и казнить вместе с советниками царя, его соучастниками. Я видел всё лицемерие египтянина, когда он пытался объяснить убийство Помпея дружескими чувствами ко мне. На самом деле они боялись нас обоих, и если бы могли убить меня, не опасаясь последствий, то сделали бы это. Но чтобы применить к ним те меры, какие я хотел бы применить, у меня не хватало войска. Армия египтян значительно превосходила мою численно, да и её боевые качества не стоило недооценивать. В ней служило много римлян, которые пришли сюда с Габинием и потом осели тут. Правда, и они, и остальная часть армии, состоявшая из бандитов, пиратов и бежавших из Сирии, Греции и Киликии рабов, не имели представления о римской армейской дисциплине; но они привыкли повелевать; они могли сажать на трон и скидывать с него царей; и в этой армии было много хороших военачальников. Я не мог позволить себе сразиться с таким войском на поле боя, но считал своим долгом отстоять авторитет Рима и свои собственные интересы. Покойный царь в своём завещании просил римское правительство проследить за тем, чтобы его воля была исполнена, и мне лично египтяне оставались должны довольно большую сумму, которую я и потребовал, чтобы расплатиться со своими воинами. У меня имелись все законные основания претендовать на роль арбитра в разрешении мирным путём конфликта между Клеопатрой и её братом Птолемеем. Поэтому я решил высадиться на берег и поселиться в царском дворце.
