Я в изумлении слушал отчет евнуха о свалившихся на Персию несчастьях.
— Так что Великий Царь не приедет в Сузы до начала лета, когда состоится свадьба его сына Дария, — закончил он, словно объясняя.
— Вот и закончились Греческие войны, — сказал я.
Что еще я мог сказать? «Мардоний мертв, — подумалось мне. — Молодость кончилась».
Помощник распорядителя пожал плечами:
— Говорят, Павсаний сам хочет стать царем всей Греции. Если это так, мы можем получить долгую войну.
— Или очень долгий мир.
К нам присоединился пожилой евнух, которого я знал, еще будучи ребенком в гареме. Мы тепло поздоровались, и он сказал:
— Вы можете пройти к ней.
— К ней? — Я тупо уставился на него.
— Да, к царице-матери.
— Она жива?
Мне не верилось. Да и самой Атоссе тоже. Она сжалась до размеров детской куклы — и как у детской куклы, голова казалась слишком большой для хрупкого, уменьшившегося тела.
Атосса лежала на серебряном ложе у ног статуи Анахиты. Когда я простерся на полу, царица на мгновение подняла руку и тут же снова уронила ее на покрывало. Это означало приветствие.
— Встань. — Голос звучал хрипло, как мужской.
Мы смотрели друг на друга, как два призрака, встретившихся в прихожей арийского дома праотцов.
— Удивлен?
Я молча кивнул. Атосса улыбнулась, показав единственный уцелевший зуб. Хотя я с трудом понимал ее речь, голос царицы был, как всегда, твердым, и старые глаза сверкали по-прежнему.
— Ты очень постарел, — сказала она.
— А вы, великая царица…
— …Выгляжу как что-то, что забыли положить в могилу. Смешно жить так долго.
— Благословение для нас…
С удивительной легкостью я вернулся к придворному стилю, а то боялся, что потерял сноровку. Китайский и индийский так смешались у меня в голове с персидским и греческим, что я часто забывал простейшие фразы. Я и до сих пор путаюсь в словах. Когда я говорю с тобой, Демокрит, по-гречески, то думаю на персидском, к которому безнадежно примешались восточные языки. А мои сны нынче никуда не годятся. С тех пор как в жизни я перестал что-либо видеть, сны тоже стали редко приходить ко мне. Но голоса я слышу и часто не могу понять, что именно они пытаются мне сказать.
Движением головы Атосса прервала поток моего красноречия.
— Встань туда, — сказала она, указывая на место между изголовьем ложа и статуей Анахиты. — Мне больно двигать головой. Впрочем, и всем остальным тоже.
Она закрыла глаза, и на мгновение я решил, что царица заснула — если не умерла. Но она просто собиралась с силами.
— Не думал, что застанешь меня живой. А Мардония мертвым.
— Первое принесло мне такую радость…
— Что ты даже не знаешь, как ее выразить, — передразнила Атосса нас обоих. — Но второе — это серьезно.
— У меня сложилось впечатление, — я постарался выразиться потактичнее, — что Мардоний сам виноват во всем том… что случилось в Греции.
— Да. Грецию он завоевал. — Под толстым слоем потрескавшейся штукатурки проявилось что-то вроде румянца. — И потом его убили.
— Греки?
Рот Атоссы сжался в прямую линию — не такая простая задача, когда имеешь всего один зуб.
— Будем надеяться. Но возможно, его могла убить известная придворная партия. Тело не найдено, а такое не похоже на греков. При всех их грехах, на греков можно положиться, когда речь идет о выдаче тела врага.
Даже на смертном одре Атосса продолжала вить свою паутину. Как древнему пауку, ей не терпелось поймать что-то серьезное.
— Ты обнаружишь, что двор очень не похож на тот, что был в наши дни. — Так, между делом, она причислила меня к своим современникам. — Нынче в центре всего — гарем.
— Но так было… и в наши дни.
Атосса покачала головой и зажмурилась от боли.
— Нет. Дарий правил через канцелярию. Я только могла как-то влиять. Но не через гарем. Мне тоже приходилось действовать через канцелярию. Теперь же в гареме пятьсот женщин. В Персеполе три дома так набиты, что гарем занял старые административные здания Зимнего дворца. Мой сын… — Атосса запнулась.
— Он был всегда восприимчив к чужому влиянию. — Я постарался быть как можно тактичнее.
— Теперь в силе Аместрис. Я поздравляю себя с удачным выбором жены для сына. Она понимает женщин, евнухов и Великого Царя. Но у нее нет дара к администрированию. Я имела хорошую подготовку. Она — нет. Ты понимаешь, что я последняя на земле, кто помнит моего отца Кира? — К концу жизни Атосса стала часто отвлекаться от темы разговора и вслух произносила то, о чем раньше только думала. — И вряд ли кто-то помнит моего брата Камбиза. Но я помню. И знаю, кто его убил.
Она таинственно улыбнулась, забыв, а может быть и не зная, что Ксеркс уже рассказал мне истинную кровавую историю возвышения своего отца. Но тут царица вернулась к теме:
— Ты можешь помочь моему сыну. Я рассчитываю на тебя. Ты и я — вот все, что осталось от прежних дней. И меня скоро тоже не будет. Аместрис волнуют лишь три ее сына, и это естественно. И она ревнует, а вот это опасно и глупо. Меня никогда не заботило, с кем Дарий делит ложе. Правда, не скажу, что он очень увлекался женщинами. И конечно, я выделялась среди всех. Я была не только женой, я была товарищем Великого Царя, царицей. Но Аместрис — другое дело. Совсем другое. Она тайно — а иногда и не так уж тайно — предавала смерти фавориток моего сына…
— Почему он дал ей такую свободу?
— Не перебивай! Что за манеры! Впрочем, манерами ты никогда не блистал. Ты греческий маг. Или магический грек. Ты будешь рад узнать, что Лаис теперь имеет в гареме большую власть, потому что оказалась очень полезной для Аместрис.
— Магия? — прошептал я.
— Магия? Что за чушь! Яды. — Атосса вроде как оживилась. — Когда Великий Царь проявляет к какой-нибудь девице особую милость, та через неделю начинает блекнуть. Следующую неделю ее мучают спазмы в желудке. На третью неделю она теряет интерес к еде. На четвертую умирает — с виду, естественной смертью. Твоя мать определенно лучшая ведьма, каких я только знала, и меня теперь пользуют халдеи. Слишком много пьяных обещаний.
Меня сбил с толку этот скачок. Атосса жалела времени на объяснение связей, его и так у нее оставалось мало.
— Пьяные обещания? — повторил я.
— Да. Да. — В голосе слышалось раздражение. Атосса всегда ненавидела объяснять то, что самой ей казалось очевидным. — Ксеркс чаще пьяный, чем трезвый. И когда он пьяный, если Аместрис — или кто окажется рядом — о чем-нибудь его просит, он, конечно, обещает все, чего ни захотят. На следующий день он с запозданием понимает, что натворил, но Великий Царь не может изменить своему слову.
Вот этого, Демокрит, грекам не понять. Для персов не только невозможно лгать, но если перс что-либо пообещал, то всегда держит слово. И большинство обрушившихся на Персию бед я приписываю этой их благородной черте или обычаю.
Демокрит напоминает, что, отвечая Геродоту, я говорил, будто все решения, принятые на совете в подпитии, на следующий день утверждаются или отменяются на трезвую голову. Это в самом деле так. Но я говорил про государственные советы и собрания законников, а не про случаи, когда Великий Царь один и не в себе. К тому же, и я об этом тоже говорил, в определенных церемониальных случаях приближенные Великого Царя просят чего захотят, и он обязан пообещать исполнить их желания. Очевидно, умный — и трезвый — монарх умеет так маневрировать, чтобы никогда не пообещать того, чего не хочет. К тому же его близкие не так уж горят желанием вызвать неудовольствие своего владыки, злоупотребив этой привилегией. Но когда Великий Царь пьян, он теряет контроль над собой и случаются ужасные вещи. Когда Ксеркс отказался от мира ради гарема, женщины воспользовались его невменяемостью.
— Не знаю, какое влияние у тебя на него осталось. Полагаю, очень маленькое. Но она увидит тебя.
Я подхватил эту оговорку.
— Царица Аместрис принимает мужчин?
Атосса кивнула:
— Все говорят, что этот прецедент создала я. Естественно, ты не увидишь ее одну, как меня сейчас, беззащитной, легкой добычей для мужской похоти.
Атосса рассмеялась, и я вдруг осознал, что до того никогда в жизни не слышал ее смеха. Так смеялся Дарий или Кир? В последние дни Атосса напоминала мужчину или, точнее, Великого Царя.
— Ксеркс поощряет встречи Аместрис с государственными советниками, законниками, начальниками стражи — со всеми, с кем нужно бы встречаться самому. Но он предпочитает посылать вместо себя ее. Так не управляют империями! Во всяком случае, долго. Он влюбился, ты знаешь? Представь себе! Мой отец, братья, Дарий — ни один из них не принимал женщин всерьез. Женщины были для них удовольствием, не более — все женщины, кроме меня. Не то чтобы я не доставляла большого удовольствия — мне просто не было необходимости. Я — часть государственной власти в Персии. А Ксерксу всегда надо быть влюбленным. Заметь: я говорю по-гречески, чтобы лучше описать эту любовную лихорадку, которой персы не страдают. Или не должны страдать.
