В течение нескольких месяцев, пока он уверял себя, что любит Жиз, в жизни его не было места для других женщин. В сущности, со времени разрыва с г-жой Жавен (связь, длившаяся всего два месяца и едва не кончившаяся плохо) он жил без любовницы. Несколько секунд он испытывал по этому поводу сильное огорчение. Затем пригубил виски, которое ему только что принесли, и, приподняв крышку суповой миски, втянул в себя вкусный густой запах, поднимавшийся оттуда.
В этот момент посыльный, стоявший у входа, подошел к нему и передал измятую, сложенную вчетверо бумажку. Это была программа какого-то мюзик-холла. В уголке было нацарапано карандашом:
"Земм, завтра вечером, в десять часов?"
- Ответ нужен? - спросил Антуан.
Это забавляло его и в то же время озадачило.
- Нет, дама ушла, - ответил посыльный.
Антуан решил не обращать внимания на это приглашение. Тем не менее он спрятал бумажку в карман и принялся за ужин.
"Чудесная штука - жизнь, - подумал он внезапно, охваченный вихрем радостных мыслей, и тотчас же подтвердил: - Да, я люблю жизнь. - Потом на мгновение задумался. - В сущности, мне никого не нужно". И снова всплыло воспоминание о Жиз. Он признал, что для того, чтобы быть счастливым, ему достаточно жизни самой по себе, даже без любви. Он чистосердечно сознался самому себе, что, пока Жиз была в Англии, он неизменно чувствовал себя как нельзя лучше, хотя и был в разлуке с ней. Впрочем, много ли вообще места уделялось женщине в том, что составляло его счастье? Рашель?.. Да. Рашель! Но чем бы он стал, если бы Рашель не уехала? И к тому же разве не чувствовал он себя совершенно излеченным от подобных страстей?.. Свое чувство к Жиз он не решился бы теперь назвать любовью. Он стал искать другого слова. Влечение? Мысль о Жиз занимала его еще несколько минут. Он пообещал себе до конца разобраться во всем, что произошло с ним за последние месяцы. Одно было несомненно: он постепенно создал некий воображаемый образ Жиз, весьма отличный от реальной Жиз, которая не далее как сегодня... Но не стоило заниматься такими сопоставлениями.
Он выпил глоток виски, разбавленного водой, занялся ростбифом и еще раз мысленно повторил, что любит жизнь.
Жизнь в его глазах представлялась прежде всего неким вновь открытым широким простором, куда должны с энтузиазмом бросаться такие деятельные люди, как он, и потому, говоря "любить жизнь", он, в сущности, хотел сказать: "любить самого себя", "верить в себя". Как-никак, когда ему случалось приглядываться к своей жизни, она представлялась ему не только удобным полем для маневров, совокупностью бесконечного ряда возможных комбинаций, но также - и больше всего - ясно очерченным путем, прямой линией, неуклонно ведущей куда-то вперед.
Он почувствовал, что раскачивает знакомый колокол, звуки которого всегда доставляли ему удовольствие. "Тибо? - шептал внутренний голос. - Ему тридцать два года, возраст благих начинаний! Здоровье? Исключительное: крепость молодого, сильного животного... Ум? Гибкий, смелый, неустанно совершенствующийся... Работоспособность? Почти безграничная... Материальное благосостояние... Словом, всё! Ни слабостей, ни пороков! Никаких препятствий на путях его призвания! И - попутный ветер!"
Он вытянул ноги и закурил папиросу.
Призвание?.. Уже с пятнадцати лет он стал испытывать какое-то особенное постоянное влечение к медицине. Еще и теперь он признавал как догмат, что медицинская наука - это высший предел достижений человеческого интеллекта, что она представляет собой самую чистую прибыль, полученную после двадцати веков блужданий ощупью на всех путях познания, самую богатую область, открытую человеческому гению. Это наука, теоретические возможности которой безграничны, хотя ее корни впиваются в самую конкретную действительность и она находится в непосредственном и постоянном контакте с живыми людьми. На этом он особенно настаивал; он никогда не согласился бы запереться в лаборатории, ограничить свои наблюдения полем микроскопа: ему по сердцу была эта вечная рукопашная схватка врача с многообразной живой жизнью.
"Необходимо, - продолжал тот же голос, - чтобы Тибо больше работал для себя... Чтобы практика не парализовала его, как Теривье, как Буатло... Чтобы у него хватало времени для производства опытов, для сопоставления результатов, для разработки собственного метода..." Ибо Антуан рисовал себе свою будущность по образцу величайших представителей науки: еще до пятидесяти лет в его активе окажется некоторое количество открытий, а главное, заложены будут основы того личного метода, который он пока еще не видел ясно, но, как ему казалось, иногда уже нащупывал. "Да, скоро, скоро..."
Мысль его преодолела темную зону - смерть отца; за нею дорога опять становилась ослепительно ясной. Между двумя затяжками папиросы он подумал об этой смерти совсем по-иному, чем обычно, без неприятного чувства, без грусти, даже наоборот, как о необходимом освобождении, как о расширении горизонтов и одном из условий своего взлета. Ему представились бесконечные возможности. "Сразу же нужно будет сделать отбор между клиентами... Обеспечить себе возможность досуга... Затем завести помощника для научных изысканий. Может быть, даже секретаря; не сотрудника, нет, молодого человека, достаточно умного, которого я выдрессирую и который избавит меня от черновой работы... Тогда сам я смогу начать работать как следует... Зарыться с головой... Открыть что-нибудь новое... О, я уверен, что смогу совершить нечто великое!.." На губах его промелькнуло нечто вроде улыбки, как внутренний отсвет переполнявшего его оптимизма.
Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. "Не странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души! Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня, обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей деятельности - в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота, прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не пойду в этом отношении ни на какую сделку... Как все это примирить между собою?.. А впрочем, - подумал он, - к чему всегда стремиться примирять?" И действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в блаженную истому.
Двое автомобилистов только что вошли в зал и сели недалеко от него, сбросив на скамейку свои тяжелые меховые пальто. Мужчине было лет двадцать пять, женщине немного меньше. Отличная пара: оба стройные, сильные; у обоих - темные волосы, открытый взгляд, крупные рты, белые зубы, обветренные румяные щеки. Одного возраста, одинакового общественного положения, одинаково полные здоровья и естественного изящества - и, наверное, вкусы у обоих одни и те же. Во всяком случае, оба в равной степени обладали прекрасным аппетитом: сидя друг против друга, они согласным движением жевали куски своих точь-в-точь одинаковых сандвичей; затем одинаковым жестом осушили по кружке пива, снова надели свои меха и, не обменявшись ни словом, ни взглядом, удалились все тем же упругим шагом. Антуан проводил их глазами; они как бы воплощали представление о полнейшем внутреннем согласии, об идеальной паре.
Тут он заметил, что зал почти опустел. Где-то напротив висело зеркало: в нем он увидел часы, находившиеся прямо у него над головой. "Десять минут одиннадцатого. Да нет же, в зеркале все наоборот. Что? Скоро два часа?"
Он встал, стряхивая с себя истому. "Хорош я буду завтра утром", подумал он с досадой. Все же, когда он поднимался по узкой лестнице, где, скорчившись на ступеньке, дремал посыльный, его пронзила мысль, от которой в воображении возникла некая весьма ясная картина, заставившая его усмехнуться. "Завтра в десять часов..." - подумал он.
Он прыгнул в такси и через десять минут был дома.
В передней на столе, где обычно его ожидала вечерняя почта, лежал развернутый лист бумаги; почерк Леона:
"Около часу звонили от доктора Эке. Девочка скончалась".
Некоторое время он не выпускал листка из пальцев, перечитывая его. "Час ночи? Очень скоро после моего ухода... Штудлер? На глазах у сиделки? Нет... Наверняка нет... Так что же? Мой укол? Возможно... А ведь доза была маленькая... Но пульс едва прощупывался..."
Удивление прошло, и он весь отдался чувству облегчения. Как ни тяжела была уверенность для Эке и его жены, она, по крайней мере, покончила с мучительным, ужасным ожиданием. Он вспомнил лицо спящей Николь. Скоро с ними будет новое маленькое существо. Жизнь торжествовала надо всем: всякая рана превращается в рубец. Он рассеянно взял почту. "Жалко их все-таки, - подумал он, и сердце его сжалось. - Зайду к ним перед больницей".
