Естественно, стоило ему вернуться в свою армию, и эти чувства испарились. Он был честолюбив, и его единственным желанием стало возглавить национальное движение за освобождение страны вместо его сестры Арсинои и евнуха Ганимеда. Я, конечно, надеялся, что это его намерение внесёт разлад и шатание в ряды моих врагов, но этого не случилось. Арсиноя и Ганимед и тут оказались на высоте. По крайней мере, в тот момент они охотно подчинились юному царю. Сам же Птолемей, всегда в золотой кирасе, стал чрезвычайно популярен в своих войсках. Он проявил достаточные способности в военных делах и прислушивался к советам своих опытных военачальников. Так что после его ухода от нас руководство во вражеском стане не ухудшилось. Зато улучшилось моральное состояние моих солдат. Их взбесило то, что они называли «вероломством» юного Птолемея; но насколько же сильно в человеке тщеславие: их радовало сознание того, что теперь они будут воевать не против каких-то там евнуха и принцессы, а против самого царя.
Однако не много времени было отпущено Птолемею пользоваться вновь обретённой им властью. Мне на выручку уже шла армия моего друга Митридата Пергамского. После тяжёлого сражения, в котором особенно отличились иудеи, он нанёс поражение авангарду египтян, и я, как только услышал о битве, поспешил навстречу Митридату, чтобы успеть соединиться с ним до того, как он столкнётся с основными силами египетской армии. Я оставил в Александрии очень небольшой гарнизон, способный обеспечить безопасность Клеопатры и непродолжительное время держать оборону наших позиций. Даже на этой стадии войны я ещё не мог с уверенностью сказать, каким будет её результат. Я думал обо всех моих галльских легионах, которые после Фарсала возвратились под командованием Антония в Италию и там, по дошедшим до меня сведениям, учинили мятеж. Я подумал, что нашёл бы общий язык с ними и что я много отдал бы за то, чтобы некоторые из моих легионов участвовали со мной в предстоящей битве, потому что армией Птолемея командовали хорошие военачальники и она была многочисленней, чем моя и Митридата, вместе взятые. И когда мы сошлись, противник держался так хорошо, что мы никак не могли осилить его оборону. Но я предполагал, что из-за своей самоуверенности или в порыве энтузиазма они обязательно допустят какую-нибудь ошибку. И действительно, в самый ответственный момент битвы они ввели свежие войска на главный участок сражения, вероятно готовя решительную атаку, но тем самым оголили целый сектор своих оборонительных позиций. Стремительный и яростный натиск трёх наших когорт на этот незащищённый участок обороны тут же полностью переломил ход сражения. Враг, так хорошо сражавшийся до этого, дрогнул и побежал. Я увидел своими глазами примерно то, что раньше произошло с моими войсками под Диррахием, но я лучше использовал свой успех здесь, чем Помпей сделал это там. Практически вся армия египтян была уничтожена, оставшиеся в живых вынуждены были сдаться. Юный Птолемей, всё ещё в своей золотой кирасе, оказался среди убитых.
Итак, одержав полную победу, мы возвратились в Александрию, и в её предместье нас встретила не только делегация знатнейших граждан с мольбой о милосердии — она не явилась неожиданностью для нас, — но и многочисленная, странная процессия с изображениями египетских богов в виде человека, получеловека или животного. Религия египтян уходит корнями в древность. Позднее я узнал из занимательных бесед со жрецами, что она далека (как могло бы показаться с первого взгляда) от небрежного набора присущих этой нации религиозных предрассудков. В космогонических идеях религии так же мало смысла, как в наших или греческих, и, хотя египтяне замечательные математики, их нельзя считать оригинальными и глубокими мыслителями. Самые точные и важные открытия в математике принадлежат грекам, да и метафизика, её рациональная сущность, тоже была разработана греками. И всё же египтяне вполне заслуживают того определения, которое дал им Геродот, — «самый религиозный народ в мире». Для них не только великое, но и низкое является в той или иной мере божественным. Своих правителей они считают детьми солнца. Так что Клеопатра стала богиней раньше, чем я стал богом. И с такой убеждённостью, так искренне их жрецы верят в божественную сущность отдельных персон, что мне стало понятно, почему Александр после своего посещения оракула Амона[67] так сильно изменился. Но они ту же божественную сущность, которой наделяют своих царей, некоторых законодателей и учёных прошлого, с тем же успехом относят и к кошкам, собакам, крокодилам и шакалам. Нашим солдатам было строго-настрого запрещено трогать кошек и собак: не дай бог, кто-нибудь случайно убил бы какое-либо из этих животных — сразу же начались бы беспорядки. Люди идут на расходы и тратят время на то, чтобы мумифицировать своих животных, а затем хоронят их на больших кладбищах, расположенных на землях, которые можно было бы использовать с большей пользой. Потому что эти существа в той или иной степени являются для них воплощением бога. К одним из них относятся с большим почтением, к другим — с меньшим. Например, священный бык в Мемфисе по имени Апис в соответствии с их верой представляет на земле дух одного из главнейших их богов, Озириса — бога, которому в нашей религии нет аналога. После завершения александрийской войны я вместе с Клеопатрой великолепно и с большим интересом провёл несколько часов в Мемфисе, где мы кормили священного быка и смеялись над его поведением, за которым постоянно наблюдают жрецы, чтобы предсказывать по нему будущее. И это не более абсурдный метод гадания, чем наши сложные процедуры над внутренностями священных животных или наблюдение за полётом птиц. Мне самому, как великому понтифику, приходилось, конечно, посвящать этим занятиям какое-то время, которые, по многим соображениям, любому здравомыслящему человеку должны казаться смешными. И нетрудно предположить, что чем больше станет людей, рационально воспринимающих мир, тем скорее исчезнут навсегда подобные занятия. Но, с другой стороны, если бы это случилось, я нисколько не удивился бы, если б их заменили чем-то другим, и довольно быстро. Ведь на самом деле мало таких людей, которым не хотелось бы почерпнуть уверенность в чём-то таком, чего они не могут найти в самих себе. Мало кто принимает жизнь такой, как она есть. Почти каждый человек очень хочет верить — и совершенно напрасно — в то, что ход событий не подчиняется законам причин и следствий, но каким-то таинственным образом управляется магическими силами. Кроме того, во времена, подобные нашим, когда одна война сменяет другую и кажется, что нормальные человеческие отношения распадаются, ощущение неуверенности во всём становится сильнее и более распространённым, чем обычно. Чаще, чем всегда, люди видят, что их хорошие качества не вознаграждаются по достоинству или даже мешают им в жизни. Они перестают верить в предприимчивость и теряют надежду на справедливость. И поскольку их собственная жизнь не пробуждает в них надежды, они себе в утешение, для своих израненных душ придумывают другой мир, потусторонний, где их явные ошибки, жестокость, пороки каким-то образом очищаются и даже в некоем мистическом смысле находят себе оправдание. Мы встречаем подобные верования не только в мистических культах греков, но даже у таких рациональных мыслителей, как Платон. В моей собственной жизни немало наблюдений того, как поразительно легко вера в потусторонний мир распространяется и среди нашего народа, особенно среди женщин, рабов и легионеров, участвовавших в восточных походах.
В известном смысле мне, пожалуй, следовало бы возражать против подобной манифестации хаоса. Моей целью всегда оставались организация и поддержание порядка, создание такого общества, в котором для предприимчивых людей открывается широкое поле деятельности, а справедливость торжествует. Но даже если создать такие условия, всё равно остаётся место для недоразумений. Болезнь, озлобленность, внезапная смерть — все эти незаслуженные напасти невозможно устранить одним властным актом. В характере каждого человека всегда тлеют растерянность и неуверенность в себе. Только такие фанатичные атеисты, как Лукреций, или люди, исключительно активные вроде меня, могут обходиться без идеи, скажем, не бога, а потусторонних сил. И здесь, пусть в свободном толковании, длительный опыт и традиции египтян могут оказаться полезными потому, что египтяне не только «самые религиозные люди в мире», но они же и самые практичные люди. Их искренняя озабоченность потусторонней жизнью и при этом потрясающая вера в божественность кошек и крокодилов вовсе не мешают им быть отличными архитекторами, ремесленниками, математиками и агрономами. И они не такие ограниченные и нетерпимые, как иудеи (чья религия, кстати, произвела на меня ещё большее впечатление). Они заимствовали у других и распространяли свои верования. Мне, например, очень понравилась политика, которую проводили греческие правители в Египте, внедрив в религию египтян сравнительно современный культ Сераписа. Тут мистические элементы культа Озириса слились с наиболее нравственными аспектами эллинистической религии. Бог представляет собой и дух, и животное, и мудрого, благородного и сильного человека одновременно — это может быть Зевс или Эскулап.
