— Я рада, — сказала Хулан. Другие рабыни смотрели на Зулейку прищуренными глазами, соображая, какая выгода будет девушке от этого. — Ты подаришь моему сыну первого ребенка. — Хулан вспомнила о том времени, когда впервые почувствовала Кулгана под сердцем. Ребенок утешит ее — вот во что верила Хулан. У нее будет кто-то, кого она будет любить всецело, и кто отплатит ей за это любовью к ней. — Самое большое счастье для женщины — это иметь ребенка, — пробормотала она, но ее слова ничего не значили даже для нее.
Девушка не сказала ничего. Другие рабыни покачали головами, любая из них была бы взволнованна и потребовала бы преимуществ, которые полагаются женщине, беременной внуком или внучкой хана.
— Я присмотрю, чтобы о тебе позаботились, — продолжала Хулан. — Мы подчиняемся положениям Ясы, которая обязывает нас кое-что сделать для тебя. У моего сына будет другая жена, которая родит ему наследников, но тебе полагается место второй жены. Ты получишь долю скота Кулгана и рабынь, которые будут тебе служить. У тебя будет собственный шатер.
— Простите, госпожа, но я лучше останусь с вами.
— Для таких вещей существует определенный порядок. Ты должна жить в орде моего сына, если собираешься стать его женой.
Девушка понурила голову.
— Да, госпожа.
Хулан растерялась. Вот к чему привела ее доброта: девушка предпочла остаться ее рабыней, а не стать женой Кулгана.
Наконец она сказала:
— Наверно, ты можешь оставаться со мной, пока не придет время рожать. Я скажу сыну, что ты перейдешь в его шатер после этого.
— Спасибо.
Зулейка склонилась над шитьем, и глаза ее увлажнились.
Они свернул лагерь и двинулись к востоку от Самарканда. Чан-чиню и его ученикам разрешили вернуться в их прежний дом в городе, и некоторые люди из ханской свиты тоже поселились там, но Тэмуджин остался вне стен. Все, что ему было нужно в Самарканде, привозили к нему. Балдахин, где он встречался со своими людьми и слушал рассуждения Чан-чиня, поставили к северу от круга его шатров и повозок.
На западе Хулан увидела купола и минареты города. Самарканд раскинулся на берегу реки Зеравшан, которую люди называли Золотоносной. Часто, когда солнце было высоко в небе, мерцали золотые блики в воде, которая текла с гор на западе к равнине, где стоял Самарканд. Город на горизонте нравился ей. Когда-нибудь она может пойти к мужу и попросить разрешить ей жить во дворце, который смотрел на город с высокого холма, и он бы исполнил ее желание. Те из ее рабынь, которые были взяты в Самарканде, рассказывали ей об арыках, которые несли воду вдоль улиц, и о террасах с садами и огородами на них. Она могла бы ходить на базары, где торговали купцы из Китая, уйгурских оазисов и с запада. Она мечтала о городе, который был недоступен ей, как мираж в пустыне.
Наверно, было бы лучше не селиться в городе. В его стенах она также видела следы работы мужа — пустые дома, жители которых погибли, лица, исхудавшие от недавнего голода, глаза, полные слез и ненависти.
Ясное осеннее небо вскоре стало серым. Сеял с неба мелкий дождик. Город тонул в тумане, а потом, исчезнув за плотной завесой дождя, и совсем пропал.
После возвращения из Самарканда Елу Цуцай пробыл в ханском лагере три дня, и тогда Хулан послала служанку спросить его, может ли он поговорить с ней. Киданец сказал, что примет ее.
К вечеру дождь стал сильным и холодным, грозя обернуться снегом. Хулан была осторожна, вылезая из кибитки и идя к шатру киданьца. Когда хан узнает об этом посещении, он может приказать своему советнику избегать ее. Страж у дверей объявил ее имя, она вошла в сопровождении двух рабынь, которых привезла с собой.
Кроме очага большую юрту освещали масляные лампы, стоявшие на низком столе, за которым сидел ученый. На полках лежали и стояли свитки и сшитые книги из Китая вместе с кувшинами, в которых помещались цветы и ветки. Она не увидела ни цветных занавесей, ни золотых чаш или драгоценностей, награбленных в городах, ни свиты рабов, которые могли бы окружать самого доверенного из ханских советников. Киданец был один, если не считать мальчика, который наливал чай в чашки.
Когда рабыни Хулан стали на колени у очага, он поднял голову.
— Приветствую вас, почтенная госпожа, — проговорил он и коснулся кистью следующего свитка.
— Я приветствую тебя, мудрый канцлер, и я благодарна за то, что ты захотел увидеть меня. — Она села на подушку слева от него, мальчик подал ей чашку и блюдо с миндалем. — Я слышала, что ты проводишь много времени с учеными людьми Самарканда.
— Действительно, провожу. Их астрономы так же мудры, как и те, что были при дворе.
Хулан прихлебывала чай. В отличие от других совет-; ников мужа Цуцай всегда разговаривал с ней с теплотой; в голосе.
— Мой муж, — сказала она, — в последнее время очень интересуется наукой.
— Он пытается следовать некоторым предписаниям Учителя. Он пьет меньше, но совсем не отказывается, а, как говорят ваши люди, на одной ноге не устоишь. Он проводит свои ночи в одиночестве и, разумеется, делает это под влиянием Учителя, в противном случае, прекрасная хатун, он почтил бы вас своим присутствием. — Его красивое лицо было печальным; она вдруг подумала, что он догадывается об истинном положении дел. — По требованию хана я был на одной из бесед Учителя.
— Учитель — мудрый человек, — сказала она.
— Мудрый человек, — подтвердил киданец, — и доброжелательный. Он раздал большую часть того, что подарил ему хан, самым бедным людям города. Учитель также показал мне несколько своих стихотворений. Мне кажется, он думал, что я отвечу стихами на то, что он написал. Надеюсь, мои усилия не разочаровали его. Даже умные люди порой лишены поэтического дара.
Цуцай для нее был слишком тонок. Она не могла разобрать, говорит он пренебрежительно о своем искусстве или о стихах Чан-чиня.
— Мне бы хотелось снова получить удовольствие от разговора с Учителем, — сказала она, — хотя я недостаточно образована, чтобы понять все, что он может сказать.
— Многие умные люди не понимают, что говорят и пишут даосские учителя. Некоторые говорят, что их алхимики обладают большой магической силой, другие утверждают, что подобная алхимия может лишь показать свойства природы, а третьи доказывают, что это алхимия душ, а не алхимия в истинном значении этого слова. — Он погладил короткую черную бородку, покрывающую его подбородок. — Так что вы в своем смущении не одиноки.
Подобные слова, произнесенные другим человеком, могли означать лишь лесть, но киданец никому никогда не льстил. Сейчас он говорит с ней не как с хатун и даже не просто как с женщиной, а как с другой пытливой душой.
Она преисполнилась странной радости, какой не испытывала никогда. Она чувствовала, будто у нее что-то отняли, и в то же время покой. Она представила себе мир, населенный подобными людьми, такими, которые будут делиться своими знаниями свободно, сквозь барьеры, разделяющие их ныне, а затем это видение растаяло, как мираж, как тот город, что был поглощен туманами.
— Я пришла к вам, ученый брат, — сказала она, — так как хотела кое-что спросить у вас. Как вы, возможно, знаете, этой весной родится еще один внук или внучка хана — первый ребенок моего сына.
Киданец кивнул.
— Хан всегда счастлив при прибавлениях его многочисленного потомства.
— Мне хотелось бы, чтобы вы нашли учителя для этого ребенка. Если будет мальчик, то такого, чтобы научил его уйгурскому письму, а может быть, и вашему. Я знаю, что вам можно доверить поиски умного человека.
— Это желание и вашего сына? — спросил он.
— Я не говорила с ним об этом. Он не склонен к подобному учению, но я не вижу причины, почему бы он возражал.
— Я уверен, что и хан не будет возражать.
— Но самой мне не хотелось бы спрашивать его, — сказала она. — У него так много детей и внуков — он не может заниматься всеми. Если представится случай, спросите его.
Глаза его широко раскрылись — он все понял. Он сообразил, что сама она не может спросить Тэмуджина.
— Да, благородная госпожа, — пробормотал он. — Когда мальчик подрастет, и если у него будут задатки ученого, я могу предложить это. Но до тех пор мне придется подождать. Даосский Учитель скажет тебе, что бесполезно заставлять кого-либо выполнять несвойственные ему функции. Четыре наследника хана, хоть они все и великие воины, усвоили лишь презрение к науке, которую им навязывали.
— Хоть они и великие воины, — повторила она, — но я смею надеяться, что мой внук будет человеком иного сорта. Мне хотелось бы, чтобы он был больше похож на тебя, мудрый канцлер. Порой я удивляюсь, почему такой человек, как ты, пошел на службу к моему мужу, ты, склонный к более спокойным занятиям, чем война.
Цуцай тихо засмеялся.
