— Очень хорошо! — ответил Калой. — Хлеб — нет, мяса — нет, Николай — нет, балгороди — нет. Господин — есть. Госпади памилу — есть! — Солдаты дружно хохотали. — Домой ехай — нет! — продолжал Калой, которому очень нравилось, что его так слушают. — Война — есть! Вош — нет. Где отдыхал, немец не был — мы тогда все вош убил. Теперь не чешит. Скучаю. Все не возьми. Немного здесь оставляй нам! — И снова смеялись солдаты.
— Этого добра, если мало будет, мы вам ковшом подкинем! — Бритый заправился и, обращаясь к своим, сказал: — Слыхали? А ведь не русские! Все все, брат, понимают теперь!.. С этим отречением!.. — И, помянув чью-то мать, он подошел к Калою и спросил: — Солдатский комитет выбирали?
— Чаво такой? — не понял его Калой.
— Вы из своих солдат выбирали старших, таких, которые, если надо, с офицерами будут говорить за весь полк, которые наравне с ними теперь права имеют?
— Ничаво не знаю. Не был такой дело, — ответил за своих Калой.
— Плохо! — сказал солдат.
В это время снаружи закричали: «Выходи! Выходи!..» Солдаты заторопились.
— Ну, ничего! Тут наши побывают, расскажут, что к чему! Порядки уже не те! Вы смекайте! С немцем, что перед вами, мы жили — во! За месяц — ни одного убитого… Бывало, и музыку играли. А стреляли — только по приказу. И то поверху. И они поверху. Попробуйте и вы! Может, и войне скоро конец, так чего же умирать зазря?
Пехотинцы ушли, и всадники заняли их места в окопах.
Калой велел своим разойтись по всем землянкам и рассказать, что услышали от русского солдата. А главное — договориться: прицельным огнем первыми в немца не бить! А вдруг и в самом деле теперь так воюют!..
С неделю моросили дожди, лежали туманы. Изредка возникала перестрелка. Но урона не было. И доходили до всадников слухи: такое затишье на всем фронте. Надоело, что ли, насмерть бить друг друга?
Раза два немцы выставляли над своими окопами какие-то плакаты. Но, несмотря на небольшое расстояние, без бинокля нельзя было прочесть. А биноклей солдаты не имели.
Однажды в солнечное утро, когда с полей потянуло запахом свежей земли, в немецких окопах заиграла музыка. Горцы прислушивались. Эта музыка не была похожа на их родные мотивы. Не похожа была она и на русские и казачьи песни. Но в ней таилась какая-то грусть, тоска человека, где-то вдали и давно потерявшего счастье, и это было понятно и волновало.
Замолкли разговоры, шутки. Люди думали о своей удивительной доле. А когда стало невмоготу, кто-то, чтобы скрыть за внешней удалью слабость свою, высунулся по пояс из-за бруствера и закричал сквозь десятки рядов колючей проволоки в немецкие окопы:
— Э-э-й! Дава-а-й дургой, весе-е-лый!
Там сначала все стихло, а потом словно поняли его. Из-за бруствера высунулась голова… руки и донеслась веселая плясовая.
Горцы, все еще боясь подвоха, ставили на насыпь свои папахи, а сами откуда-нибудь сбоку, осторожно поглядывали на музыканта. Но немцы не стреляли.
— Тащи наших! — весело закричали всадники. Кто-то побежал по ходу сообщения… И вот уже появились запыхавшиеся зурнач и барабанщик.
Зурначом в полку давно уже служил толстомордый Аюб. Тот самый, который очень не любил, когда ночью говорили о покойниках. Он и играть-то научился только для того, чтобы избавиться от боевой жизни. Вместе со своим сухопарым барабанщиком он отсиживался в блиндажах, а в часы отдыха пищал на дудке, как немазаная арба с деревянной осью. Благо за грохотом барабана его все равно почти никто не слышал.
— Вылезай! Вон, видишь, немец наигрывает свою лезгинку? Давай нашу! — закричали музыкантам всадники, подталкивая их к насыпи.
— Куда вылезай? — удивленно вытаращил глаза Аюб.
— Наверх! Как и немец.
Аюб содрал с головы папаху, осторожно высунулся над бруствером и мгновенно нырнул вниз.
— Попало! — крикнул кто-то. Всадники покатились со смеху. — Как будто и не стреляли, а?
— Дураков нет! — отрезал Аюб. — Кто хочет, вот зурна… Вылезай и дуй!
— Да чего ты боишься?
— Да ничего! Но из-за ваших глупых голов я не собираюсь лезть под пули! Ишь, что выдумали!
— Да они же не стреляют! — кричал и Аюбу солдаты.
— А мне какое дело! Ишь, что выдумали! Отойди! А то как двину! — замахнулся он дудкой на всадника, который стал его подталкивать сзади.
— Прав он! Оставьте! — кричали другие. — Кто удержится, не пальнет в такой горшок! Да еще когда он щеки надует!
— У немца, так у того вон лицо! А наш разожрался — шальная пуля мимо не пролетит!
Аюб двинулся было, чтоб уйти. Но всадники обступили его.
— Куда?! Не позорь перед врагом! Сыграй хоть здесь, внизу… Только тужься посильнее, чтоб им слышно было!
— Научишь! С натугой так его и за гаубицу могут принять!..
— Играй!.. Играй!.. — кричали со всех сторон.
Аюб, зло крутанув глазами, сунул зурну в рот, надул щеки и извлек из нее такой звук, что он, как иглой, вонзился в уши. А у немцев на бруствере уже плясал солдат.
— Э, была, не была! — крикнул один из молодых всадников. — Давай хоть барабанщика ко мне. — И, выскочив на насыпь, встал на носки.
Всадники ударили в ладоши. Несколько человек подхватили цеплявшегося за их ноги барабанщика и, прежде чем тот опомнился, выбросили его на бруствер. С ужасом впился он глазами во вражеский окоп, словно увидел преисподнюю, а потом так заколотил по барабану, что руки его замелькали быстрее, чем спицы в шарабане. Грохот раздался неимоверный.
Десятки вражеских солдат высунулись из окопов. Они перестали играть и танцевать и с любопытством смотрели в эту сторону. А здесь раззадоренные первым танцором парни выскакивали на насыпь и один лучше другого неудержимо плясали лезгинку.
С улыбкой, замершей на лице, Калой глубоко задумался. Прошлой ночью пришли к ним в окопы русские солдаты из соседнего полка, созвали в землянку представителей от всех сотен и рассказали о том, что народ будет добиваться, чтоб правительство закончило войну и отпустило людей к мирной жизни.
Там на собрании выбрали солдатский комитет полка. Выбрали в комитет и его.
Русские поздно ушли к себе, а ингуши еще долго говорили, пытаясь понять, что следует делать. Да так ни до чего и не договорившись, решили положиться на время. Оно само покажет, как быть.
И вот Калой видит, как разделенные рядами проволоки, десятками снарядных лунок пляшут мирные немцы там, пляшут наши здесь… А чего бы не сговориться да не разойтись по домам? Хорошо… Но уйдут одни, а на их место пришлют других… Да и куда уйдут? В Сибирь?..
— Прекратить! Прекратить шутовство! По местам! Огонь! — послышался вдруг неистовый крик.
В первый момент Калой даже не понял, кто и зачем кричит. Всадники еще продолжали бить в ладоши, какой-то парень еще залихватски плясал, разбрасывая носками грязь, хотя зурна задохнулась, потому что барабанщик свалился на голову Аюба…
Бийсархо схватил прислоненную к стене винтовку и, вскинув, прицелился в немцев.
Но владелец винтовки подтокнул под цевье.
Выстрел грянул в воздух. Танцор спрыгнул в окоп. Немцы скрылись. Наступила тишина.
— Под суд! Негодяй! — закричал Бийсархо, пытаясь вырвать у всадника оружие. — Предатель! Дезертир!
Мгновенно Калой очутился рядом с ним и строго сказал:
— Не надо шуметь, господин ротмистр. Если бы ты убил немца, они застрелили бы нашего танцора… А зачем?..
— Как смеешь вмешиваться?.. — пуще прежнего закричал Бийсархо. — Ты здесь командир или я?
Стало слышно, как земля с насыпи ссыпалась на дно окопа. Всадники переглянулись.
— Ты командир, — ответил Калой и, запнувшись на новом слове, торжественно произнес: — А я… я — комитет!..
Слово это многие здесь услышали в первый раз. Но еще удивительнее было то, что Бийсархо сбавил тон и, только уходя, пригрозил:
— Ну, мы с тобой еще поговорим, комитетчик! А пока война, солдаты будут подчиняться только нам, офицерам!
Он быстро зашагал по ходу сообщения. «Музыкальная команда» побежала за ним. Всадники проводили его тяжелым взглядом.
— Значит, русские были правы… «Комитет» — это большое дело!.. Молодец, Калой! — зашумели одни. Другие молчали. Думали.
Немного погодя кто-то снова вспомнил о пляске, и солдаты весело зашумели.
— Нет, а барабанщик-то каков! Герой!
— Да ему что! Сухой, как кость. Его и пуля не возьмет!
— Только в другой раз обязательно Аюба высадим на бруствер! Вот будет потеха!
Пошутив, солдаты нехотя взялись за винтовки. Все ж команда-то «Огонь!» была. И загремели редкие выстрелы. В ответ высоко над их головами просвистели немецкие пули.
Глава девятая. Из тьмы веков
1
О сложных условиях политической жизни Петрограда, Москвы и других промышленных центров России, где после Февральской революции власть фактически перешла к буржуазии, на фронте знали в общих чертах. Командование внушало армии мысль, что после отречения царя война перестала быть захватнической и Россия вынуждена вести ее ради защиты родины и революции от внешних врагов.