Точно ярче стало летнее средиземноморское солнце, синее небо и прозрачнее голубые воды проливов, когда появился на шканцах Орлов в полной конногвардейской форме. Высокий, казавшийся ещё выше от большого золотого шлема, украшенного перьями, в блистающей кирасире, в орденской мантии – он появился подобный древнегреческим героям Саламина, прекрасный, несокрушимый и прямой. Над «Тремя иерархами» был поднят золотой императорский штандарт – кейзер–флаг. Орлов объявлял этим адмиралам, офицерам и командам, что он требует себе повиновения, как самой Государыне. На мачтах – иерусалимские флаги, чтобы Морея и весь Пелопоннес знали, что русский флот пришёл не завоёвывать и покорять, но освобождать порабощённых магометанами христиан и стоять за Христову веру.
Всё подтянулось с прибытием Орлова… Знали, каким влиянием тот пользуется у Государыни и какая власть ему дана. Его трепетали, но и любили его за прекрасный характер, за доброту, простоту в обращении и приветливость. Его красота влекла к себе. Богатый наряд среди простых морских кафтанов был к месту – он поднимал Орлова над всеми, сближал с Государыней.
Адмирал Грейг[94] с подзорной трубой под мышкой поднялся вслед за Орловым.
– Ваше сиятельство, так рано?..
Орлов, не оглядываясь, протянул руку адмиралу.
– От греков, адмирал, имею сведения, что турецкий флот вчера, двадцать третьего июня, ушёл от Пароса к северу.
– Ветер слаб, ваше сиятельство, турецкие корабли не могли уйти далеко.
– Пойдём и мы… К Хиосу, я думаю… А?.. Что?.. Если там не найдём турок, – к Тенедосу… Отрежем им путь к Дарданеллам. Это что за корабль там впереди, под парусами?..
– Наш передовой дозор – «Ростислав». – Адмирал Грейг поднял к глазам трубу. – Ваше сиятельство, с «Ростислава» сигналят.
– А?.. Ну, что?..
– «Вижу неприятельские корабли»…
– А, тем лучше… Их флот, оказывается, у Хиоса… Прикажи поднять сигнал: «Гнать за неприятелем!..»
Утренняя истомная тишина на корабле, неподвижно стоящем на тихом рейде, где мягко бежали голубые волны и куда с берега наносило пряным запахом ладана, олеандров, ещё каких–то цветов и соломенной гари, была нарушена.
Вахтенный барабанщик пробил боевую тревогу. И едва смолкла последняя дробь, как со всех концов палубы стали подниматься белые фигуры матросов. Раздались свистки боцманских дудок, где–то звонко щёлкнул линёк по спине зазевавшегося матроса, офицеры разбежались по плутонгам. Тяжёлые реи зашевелились, как живые, и с шорохом, наполняя палубу пленительною голубою тенью, стали спускаться паруса.
Очередные офицеры бросились на шлюпки – развозить по кораблям «ордр–де–баталии».[95]
В авангарде должен был идти адмирал Спиридов на «Евстафии» с кораблями «Европа» и «Три святителя». В корде–баталии граф Орлов на «Трёх иерархах» с «Януарием» и «Ростиславом», в арьергарде – контр–адмирал Эльфингстон[96] с кораблями «Не тронь меня» и «Святославом». Фрегаты «Надежда благополучия», «Африка» и «Святой Николай», бомбардирский корабль «Гром», пакетбот «Почтальон» и транспорты «Орлов» и «Панин» оставались в общем резерве.
Разослав приказания, Орлов сел в шлюпку и пошёл на ней к адмиралу Спиридову для совета.
Когда Орлов с адъютантом Камыниным подходили к «Евстафию», на корабле была мирная тишина. Шестёрка Орлова обогнала ординарческую двойку, и главнокомандующий прибыл на корабль раньше «ордр–де–баталии».
Адмирал Спиридов, на ходу застёгивая белый парадный кафтан, шёл навстречу блистательному Орлову.
«Что твой Агамемнон явился снова в морях Эгейских, – подумал он, подходя с рапортом к Орлову. – Нельзя того отнять – красив, как бог, и обаятелен… Вели–ко–лепен…»
– Пойдём к тебе, Григорий Андреевич, – сказал Орлов, ласково сжимая локоть адмирала. – Потолкуем, Иван Васильевич, – обернулся он к Камынину, – обожди нас, друг. Ординарца с «ордр–де–баталии» задержи, пока я его не кликну.
Они скрылись за низкою в золотых украшениях дверью адмиральской каюты.
Камынин прошёл по палубе и, облокотившись на пушку, скрытый ею, наблюдал солдат–кексгольмцев и матросов, сбившихся в тени, на баке. В пёстрых камзолах и рубахах нараспашку они лежали и сидели на канатах возле якорных клюзов и около шпиля и слушали, что бойко говорил сидевший на борту фурьер Кексгольмского полка. Это был старый, видимо, бывалый солдат. На плохо бритых щеках пробивала седина. В руках у него была итальянская гармоника. Камынин, стараясь не обратить на себя внимания, подошёл ближе и слушал.
– А что я говорю, братишки, не одно, татарин ли крымской или здешний лобанец…
– Ну что болтаешь… Татарин он мухамеданской веры, а лобанец всё одно что грек – нашенской.
– Нашенской… Нашенской, поди, сказал тоже – нашенской! Чёрта его поймёшь – какой он нашенской! И на мужика совсем не похож, так, наподобие бабы. В юбку одет.
– Я тоже, братишки, с Махровым в согласии, – сказал пожилой матрос. – Коли он нашенской был бы веры – говори по–русскому или как подходяшше, потому наша вера есть русская – православная, а иное, что – кисляки: «шире–дире – вит ракомодире»… И не поймёшь, чего лопочет.
– Попы их… Опять же церквы сходственны с нашими.
– Так… Может и то быть, – вдруг согласился Махров и ладно и красиво заиграл на гармонике.
От утреннего солнца голубые тени ложились от бортов на лица солдат. Кругом было светло и по–южному ярко. Нестерпимо горела медь. По розовому от солнца парусиновому тенту бегали в весёлой игре солнечные отражения волн. Крепко пахло морскою водой и канатом. Тихая радость была в природе, и ей так отвечал несколько грустный мотив, напеваемый гармонией.
– Это он нам опять про крымский поход спевать хотит. – сказал молодой кексгольмец. – Невесёлая то песня.
– Погоди, узнаешь веселье, тогда поймёшь, какие бывают весёлые песни, – сказал Махров и негромко и ладно, по–церковному запел:
Женою Адам был на грех прельщён,
За что он был адом поглощён,
По что ж велел нам быть жёнам послушным
И против их быть слабым и малодушным;
По желаньям их во всём им угождать,
И для них, странствуя в трудах, нам умирать.
– Завсегда с Адама начинает, – сказал молодой кексгольмец.
– Не мешай, брателько, ладно он это начинает.
– И где он такую гармонь достал?..
– Ладная гармонь… Ровно как бы орган немецкий.
– Сказывали – в Неаполе, что ли, за два червонных купил.
Адам в паденье сам трудно работал,
По что же свои лопатки он нам отдал…
По смерти своей во ад хоть и попался сам,
А Каинову злость и зависть оставил нам,
До воскресенья ж и сам рая не получил,
А суете мирской он народ весь научил.
– Ну, замурил своё, – недовольно сказал, вставая и вскидывая на плечи кафтан, плотный и крепкий боцман. – Не такие песни правильному гренадеру играть. Почто ребят мутишь! Глупая вовсе твоя песня.
– Народ сложил, – коротко бросил Махров.
– Нар–род… Солдатня, что палками, знать, мало учили… Кутейники. Оставить енту песню надоть…
– Зачем, Богданыч, мешаете?.. Кому она не ладна, пускай не слухает.
– А табе ндравится?..
– Что ж, ладная песня. Быдто церковная.
– Це–ерковная… много ты сокровенного не видишь. За тот смысл линьками надоть отодрать.
Ныне же Адам и с Евою живёт в раю,
А нас оставил в проклятом Крымском краю,
Показав, как дрова рубить косами
И собирать в поле навоз нашими руками;
День и ночь кизяки на плечах носим
И в том Тебя, Господи, и праотца просим…
Махров хотел продолжать, но на шканцах раздался взволнованно–весёлый крик:
– Свистать всех наверх!..
Барабанщик ударил боевую тревогу. Тихий, дремавший в море корабль наполнился трелями боцманских дудок, криками команд, топотом босых матросских ног, шелестом тяжёлых парусов, скрипом рей и канатов.
«Евстафий» снимался с якоря.
XXIII
Послав по кораблям «ордр–де–баталии», Орлов усумнился в правильности отданного. В сущности, он ничего не знал о турецком флоте. Рассказы греков не в счёт. Он ночью прибыл к эскадре и, увидав сигнал: «вижу турецкие корабли», – приказал в душевном порыве «гнать за неприятелем». Он приехал спросить Спиридова, как смотрит тот на такой приказ.
– Ты не знаешь, кто против нас?.. – спросил Орлов, садясь на табурет у стола, на котором была разостлана морская карта Эгейского моря, испещрённая малопонятными ему значками.
– Весь турецкий флот, ваше сиятельство.
– Вот как!.. Весь, говоришь, его флот?
Орлов почувствовал, как непроизвольно задрожала у него левая нога и на мгновение потемнело в глазах.
– Весь, ваше сиятельство, – кротко повторил Спиридов. – Против нас капудан–паша Джейзармо–Хасан–бей, и с ним шестнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов, а мелочи не счесть.
