– Выгоняя жителей? – перебил Гейбнер. – Мы, провозгласившие священный лозунг собственности, будем выгонять граждан и истреблять их имущество?
– Это разбой, хороший для банд! – закричал Гейнце.
– Но это ж, чёрт возьми, революция или нет?! – громово закричал Бакунин, бешеный, с потемневшими глазами. Он ненавидел сейчас их всех больше, чем самого Вальдерзее. – Во имя революции требую сейчас же принять все меры защиты будущей свободы и жизней тех, кто отдался в ваши руки! Мы должны вырвать инициативу боя из рук Вальдерзее и нанести врагу удар! Я предлагаю взорвать королевский дворец! Да, да, милостивые государи! Здесь у меня есть рабочие, они готовы с баррикады на Шлоссгассе через главный шлюз проникнуть к Георгиевским воротам и подложить мину в четыре центнера пороху, проведя шнур к баррикаде. Это пламя покажет, что народ пришёл в движение. Этого будет достаточно, чтобы вызвать панику и страх у врага, и этим в то же время мы выбьем их из главной цитадели!
На площади шумели, пели, с Зеегассе двигались вооружённые колонны подкреплений из Фрейберга в форме венгерских войск. Эхом раскатывались выстрелы со стороны дворца, треском, перекатами в звучном утреннике. Где-то глухо прорвалось и замерло «ура»; в этот момент в комнату вбежал бородатый, очкастый, задыхающийся Рекель.
– Что ж сидите?! – закричал он, как пьяный. – Пруссаки наступают из Аугустусштрассе, и если там не будет подкрепления, наши не выдержат!
Гейбнер встал, побледневший, словно обескровленный.
– Полковник Гейнце, – проговорил он громко, – отправьтесь на баррикады, взяв пришедшие колонны подкреплений.
Гейнце, в сером пыльнике, острой шляпе, вышел. За ним пошли члены комиссии обороны, лейтенанты Маршаль, Цихлинский и Мюллер. Из комнаты совещаний в зал вышли Бакунин и Рекель Гейбнер остался у окна, прислушиваясь к бою.
– Каждый выстрел разрывает мне сердце, – проговорил тихо Гейбнер, глядя на площадь.
– Баррикады и близлежащие дома надо обложить смоляными венками, – возбуждённо говорил Бакунину Рекель, – бойцы у «Hotel de Pologne» требуют венки, если бойцы не выдержат, мы подожжём венки и не допустим солдат!
– Поди предложи, когда они в разгар революции твердят о священной собственности домовладельцев! Что ты сделаешь с этими мещанами, я даже не убеждён, что Гейнце неумышленно бездействует; господин Тодт, по крайней мере, своих чувств не скрывает и беспокоится только, как бы революционеры не совершили какой-нибудь «неправомерный поступок», то есть не подожгли бы дом иль не расстреляли кого-нибудь, а когда расстреливают революционеров, он разводит руками.
– Мещане, мещане, но что ж ты будешь делать, это временное правительство, и народ верит Гейбнеру!
– У Гейбнера жена родила! – засмеялся Бакунин, безнадёжно махнув рукой. – Мне кажется, что он больше думает о жене, чем о революции, иль, во всяком случае, уверен, что революция побеждает так же легко, как рожает его супруга.
По лестнице ратгауза продирался сквозь толпу, бежал семнадцатилетний юноша из гимнастического союза, связной 1-го батальона с Фрауенгассе; по запыхавшемуся лицу Бакунин понял, что сведения неблагоприятны.
– Пойдём, – проговорил, идя за юношей в комнату совещаний.
Гейбнер писал воззвание к народу: «Граждане! Рабство иль свобода?! Выбирайте! Ваша судьба решается сейчас. Вся судьба немецкого народа здесь. Другого времени у нас нет…»
– Герр доктор, – задохнулся от бега, глотая слова, юноша, – от командира, лейтенанта фон Мюллера с Неймаркт, с Фрауенгассе, бойцы не выдерживают, бросают баррикады, уже бросили «Город Рим», – от страха, от бессонницы слёзы выступили на глазах юноши.
– На Неймаркт?! – Гейбнер встал, схватил шляпу. Хрупкий, голубоглазый Гейбнер сейчас был величествен. – Скажите лейтенанту Мюллеру, что я еду! – сказал опрометью бросившемуся в дверь юноше.
– Чирнер, вы останетесь здесь, подпишите и отдайте в печать приказ по баррикадам, а я еду на Неймаркт, кто со мной? Бакунин, поедемте!
От Аугустусштрассе и Цейхгаузпляц, левым крылом опершись на окрестности Фрауенкирхе, пруссаки графа фон Вальдерзее двигались на Семпером укреплённую баррикаду. Зоркоглазые бранденбуржцы утомили баррикады гимнастических союзов метким и беспрерывным огнём. Из-за мешков с песком, камней, столов отстреливались гимнасты; но, перебегая игрушечными пешками по Неймаркт, близились бранденбуржцы, и первая баррикада, под командой лейтенанта фон Мюллера, смялась и дрогнула, потому что на бруствере семнадцатилетним юношам не захотелось умирать. Но веснушчатому крепышу, сыну саксонского генерала лейтенанту фон Мюллеру было всё равно. Мюллер даже предпочитал виселице баррикады, хрипло, деревянно крича, он размахивал саблей посреди улицы.
– Куда?! Назад, сволочь! На баррикады! – и обезумевшего желтолицего человека Мюллер, схватив, с размаху ударил эфесом сабли в зубы.
Гейбнер и Бакунин скакали по улице. Бакунин в изорванном, измятом фраке; Гейбнер в распахнувшемся сюртуке; Гейбнер в седле сидел прекрасно, натянутые штрипками брюки обтянули сухие колени. Возле Мюллера Бакунин соскочил с тяжёлого упряжного коня.
– Братья! Граждане! Солдаты революции! – закричал надтреснуто Гейбнер. Гейбнер сейчас силён и смел. Бросив поводья первому подбежавшему, кричал голосом отчаянным, которого не слышал сам.
– Братья! Граждане! Вперёд! – Гейбнер бросился на оставленную баррикаду. Вблизи бегущие остановились, далеко бегущие повернулись. Гейбнер с лейтенантом Мюллером и кучкой молодёжи бежали к брошенной баррикаде.
– За свободу! – машет правой рукой Гейбнер, перекошенным ртом кричит Мюллер. И к баррикаде стали возвращаться гимнасты. Пули свистят, бьются в голубую стену соседней колбасной, отбивают штукатурку; в дома тащат раненых. Гейбнер, не слыша своего голоса, с веющими вокруг головы золотистыми волосами, в разлетающемся сюртуке, кричит:
– Рабство или свобода?! Ваша судьба решается сейчас! Вся судьба немецкого народа здесь, на этой баррикаде!
Бойцы залегли, баррикада открыла огонь, кто-то закричал: «Бегут, бегут». Это юноша, связной лейтенанта фон Мюллера, крича, стреляет, лёжа у самых ног Гейбнера. Выстрелы заварились отчаянной кашей, слышно: «Бегут! Бегут!» – и видно: игрушечными фигурками убегают пруссаки по Неймаркт. Из-за косяка по пруссакам бьёт из штуцера лейтенант фон Мюллер, выкряхтывая площадные ругательства. У противоположной стены скусывает патрон, стреляет по пруссакам Бакунин из одноствольного кухенрейтера[286].
Баррикада замолчала, когда Неймаркт стала пуста. Гейбнер, лёгкий, Бакунин, громадный, поднялись в сёдла. Гимнасты радостными глазами провожали Гейбнера. Гейбнер и Бакунин ехали шагом по Фрауенгассе.
– Гейбнер, – с седла говорил Бакунин, когда в узкой улице ехали, касаясь друг друга коленями, – мы разные люди, ваши взгляды умеренны, но после того, как вы действовали, не щадя жизни, как лучший герой революции, верьте мне, меня не пугает ваша умеренность, и к чему бы ни пришла революция, знайте, моя жизнь в вашем распоряжении. Я понял, что сейчас не о чем спрашивать, а нужно рискнуть головой.
Гейбнер улыбнулся улыбкой, размягчённой мягкостью глаз.
– Бакунин, я не чувствую себя даже политиком, – сказал Гейбнер, – я не наделён сильными страстями, но с пути, на который я встал в защите конституции, я не сойду. Qui vult quod antecedit, vult etiam quod consequitur[287].
– Я латыни не знаю, – бормотнул Бакунин.
– По старонемецкой пословице это значит – кто сказал «А», должен сказать и «Б» Если вы поставили на эту же карту жизнь и хотите отдать её на этих же баррикадах, то будем друзьями.
Гейбнер протянул Бакунину руку, и Бакунин крепко её пожал.
– Я поеду на Цангассе, а вы езжайте на Вильдсруфер, – сказал Гейбнер.
Тяжёлый упряжный мохнатый конь не хотел отъезжать от кобылы, Бакунин ударял его каблуками, повернул, тронул рысью. Возле Вильдсруфергассе Бакунину показалось: мелькнула, перебегая улицу, худая фигура Вагнера, в берете, в широких панталонах, синем сюртуке; даже показалось, что фигура композитора выражала веселье.
Атаки на баррикады Семпера были отбиты. С рудокопами отстрелялся Бакунин и на Брейтештрассе, но бойцы ждали ночи, как спасения, чтоб, упав темнотой на Дрезден, остановила б набатные колокола и выстрелы, повалив шпили дворцов, колокольни, всё смешав чернотой. Ночь не хотела приходить, но пришла.
В зале ратгауза, поджав ноги, на матраце в испачканном фраке сидел Бакунин. Рядом полулежал, наливал в жестяную кружку кофе из большого кофейника Рекель; сидели Маршаль, Цихлинскнй, Мартин, группа поляков: в светло-синих широких панталонах, по-турецки поджав ноги, отпивал кофе Вагнер, возбуждённо говоря:
