Как известно, первыми землями, открытыми Колумбом в Новом Свете, были острова Вест-Индии. Первыми туземцами, с которыми столкнулись испанцы, было население Антильских островов, говоривших на арауакском и карибском наречиях. Из этого арауак-карибского источника испанский язык и почерпнул значительную часть лексических американизмов. Индейским словам антильского происхождения принадлежит особая роль в американизации испанского языка вообще и испано-американского варианта в частности и в особенности.
Состав индианизмов в «Истории Индий» Лас Касаса отражает общие принципы использования индейских слов в речи испанцев раннего периода колонизации: 1) отказ от использования индейских языков малого радиуса распространения (ибо слова из этих языков становились бесполезными уже через «двадцать лиг»), 2) использование первых усвоенных слов широко распространенного арауак-карибского наречия как некоего вспомогательного средства при контактах с носителями других индейских языков. Практика введения Лас Касасом антильских слов подтверждает тот факт, что испанский язык, рано включивший арауак-карибские элементы, оказался единственным живым языком, который мог их распространить в процессе дальнейших завоеваний (поскольку сами носители живого арауак-карибского наречия практически были истреблены). Иными словами, распространение лексических антилизмов, как это ни покажется парадоксальным, было результатом прогрессирующей испанизации «Индий», а вместе с тем и фактором унификации лексики американского варианта, поскольку антильская лексика вытесняла не только местные наименования малого радиуса действия, но и слова авторитетных индейских языков. Так, например, Лас Касас при описании плода, увиденного в Никарагуа, замечает — Çapotes que llamamos mameyes (II, 15). Mamey — уже привычное для него слово антильского (арауакского) происхождения, и он пользуется им для объяснения нового слова из языка науатль çapote. При первом употреблении слова mamey Лас Касас толкует его (как и обычно в таких случаях) при помощи испанского melocotón (сорт персика): la fructa que los indios llamaban mameyes… podremos dar alguna semejanza comparándola en algo a alguna de las de Castilla y ésta es a los melocotones (I, 13) ‘плод, который индейцы называют словом mameyes… мы можем в какой-то мере сравнить с одним из плодов Кастилии, а именно с персиками’. Ставя знак равенства çapote = mamey, Лас Касас объясняет, почему плоды, называемые в Никарагуа словом çapote, он передает через антильский эквивалент: por арагесег a los de esta Española (III, 50) ‘потому что они похожи на плоды острова Эспаньола’. При описании некоторых перуанских реалий Лас Касас также пользуется антилизмами: Estos vocablos cotaras (род обуви), macanas (палицы), bixa (красная краска), y maíz (маис), y maguey (американская агава, пита) fueron vocablos desta isla (т. e. Эспаньолы) y no de la Tierra Firme, porque рог otros vocablos allá estas cosas llaman (III, 36)[105].
Индейская лексика в «Истории Индий» Лас Касаса включает не только термины ботанического или зоологического характера, но и названия предметов одежды, пищи, обозначения жилища, празднеств, церемоний и т. д. Индианизм обычно толкуется при помощи испанских слов: xagueyes = aljibes (aljibes о xagueues), guabines = truchas, dahos = albures, diahas = mojarras, tetí = pece-rey, hicoteas = galapagos и др. Часто толкование осуществляется посредством соотнесения индейского слова с целым рядом испанских обозначений. Так, например, слово cocuyo толкуется при помощи gusano (видимо, «светлячки», ср. gusano de luz ‘светляк’), avecitas pocturnas букв. «ночные птички», luciemagas «светляки», escarabajos que vuelan букв. «жуки, которые летают». Описание нового вида животного — ламы (llama, а также guanaco, vicunia, paco) включает сравнение с европейской овцой: una especie de ovejas; las cabezas como las ovejas de Castilla, poco más о menos; ganados ovejunos; с ослом: tan grandes como bestias asnales, mayores algo que los de Cerdeña; с верблюдом: los pescuezos cuasi como de camellos (III, 6)[106].
Сопоставление индианизмов, зафиксированных Лас Касасом, с другими источниками разных жанров и разных эпох позволяет высказать несколько общих соображений по поводу характера бытования американизмов этой категории.
В начальный период завоевания и колонизации общий фонд индианизмов, фигурировавших в записках «бывалых людей» (вроде Лас Касаса, Овьедо, Лисарраги и др.), в хрониках и т. д., был больше, нежели в документах последующих эпох. В ранних текстах индианизмы распределялись более или менее равномерно в испанском языке, функционировавшем по обе стороны океана. Разница, однако, состояла в том, что в пиренейском испанском общие индианизмы входили в состав письменного языка, тогда как в американской среде они получали более широкое распространение в качестве элементов не только письменной, но и устной речи (вспомним частые замечания Лас Касаса: que aquí decimos, que aquí llamamos, т. е. «которые мы здесь называем»).
В дальнейшем количество индейских слов общеиспанского фонда уменьшается за счет перехода многих из них в разряд пассивной лексики (в пиренейской среде) либо вследствие полного забвения. Американизация лексики колониального варианта испанского языка происходит, таким образом, параллельно исключению избыточного индейского элемента из пиренейского обращения. Анализ индианизмов, включенных в первый академический словарь (так называемый «Словарь Авторитетов»), показывает, что «рекомендательный список» насчитывает в нем меньшее количество индейской лексики по сравнению с тем, который можно было бы составить на основании более ранних «авторитетных» употреблений (отсутствуют такие слова, как mamey, chile, mangle, которые часто встречаются у Лас Касаса, Овьедо и др.).
В пиренейском испанском индейская лексика раньше начала фигурировать в официально-канцелярском языке и только в дальнейшем — в языке художественной литературы. По сравнению с количеством индианизмов в произведениях Лас Касаса, Овьедо, Берналя Диаса, у Сервантеса, Лопе де Веги, Аларкона их несравненно меньше. У Сервантеса часто встречаются такие слова, как caimán (‘крокодил’), bejuco (‘лиана’), huracán (‘ураган’), chacona (‘чакона’). Наибольшее количество индианизмов (около восьмидесяти) отмечено в произведениях Лопе де Веги. Иную картину мы наблюдаем в одном из первых художественных произведений, возникших в Америке, — в «Элегиях» Хуана де Кастельянос (1522–1607), которые представляют собой своеобразный художественный отчет о делах в Индиях. В «Элегиях» количество индианизмов почти так же велико, как и в «Истории Индий» Лас Касаса.
Хотя Лас Касас не проявлял особого интереса к чисто языковедческим вопросам (например, в отличие от Саагуна), его запись индейских слов и непременные сведения по акцентологии, остроумные и подробные толкования экзотических лексем, сведения о семантической эволюции элементов исконного словаря поставили «Историю Индий» в ряд наиболее надежных источников изучения американизмов в составе единого испанского языка.
«История Индий», будучи письменным памятником эпохи, вместе с тем обнаруживает в некоторых своих частях близость к разговорной речи. Это относится в первую очередь к синтаксису, довольно свободному и не строго регламентированному, что вполне согласуется с непринужденной манерой повествования. Сравнительно частое употребление слов с уменьшительными суффиксами, воспроизведение формул прямой речи, вариативность синонимичных словообразовательных построений, отсутствие нарочитости в подборе лексических синонимов — все это делает возможным использование произведения Лас Касаса в качестве источника для воссоздания модели разговорного языка первой половины XVI века.
Разумеется, проза Лас Касаса не низводится им до обыденной практической речи, но она, несомненно, опирается на нее. Ко времени появления записок «бывалых людей» жанр исторического повествования — как отмечалось выше — был уже представлен блестящими образцами, среди которых главное место занимает, безусловно, «Первая всеобщая хроника» Альфонса X. Истории о делах Индий создавались в тот период, когда среди испанских читателей особой популярностью пользовались «выдуманные истории» — романы, повествующие о рыцарских подвигах. Язык этих рыцарских романов, при всем различии мастерства и умения их авторов, был весьма стереотипным. Выдумка и фантастичность, наивная легендарность и обязательный пафос являлись непременным стилеобразующим началом историй об Амадисах и Пальмеринах. В контексте эпохи произведения Лас Касаса, Фернандеса де Овьедо, Кабесы де Вака, Гомары, Сьесы де Леона и т. д. могли рассматриваться как своеобразная реакция на этот поток «искусственных» историй, рассказанных «искусственным» языком. Очевидцы, повествующие о делах в Индиях, всегда подчеркивали правдивость своей истории (verdadera historia). Подлинность фактов требовала соответствующего языкового оформления. Принцип «escribo como hаЫо» («пишу так, как говорю»), заимствованный испанскими возрожденцами у классиков древности, как нельзя лучше подходил для целей «натурального» рассказа, ибо он наилучшим образом гарантировал восприятие описываемых событий как достоверных, доподлинных. Элемент личной оценки объективных событий, эмоциональное начало в описании «правдивой истории» никогда не приводили испанских хронистов к тому аффектированному стилю (afectación), который в культеранистской поэзии принял уродливые формы. Эмоциональная приподнятость изложения, характерная для Лас Касаса, создавалась не столько за счет нарочитого выбора (selectión) редких слов, выражений и фразовых конструкций, сколько вследствие намеренного отбора волнующих объектов описания. Стилистический изыск или — тем более — манерничанье (параллелизм конструкций, внутренняя рифма, регулярное употребление спаренных или строенных синонимов) могли бы лишь ослабить впечатление от тех трагических событий — трагических самих по себе, — о которых рассказывает Лас Касас. Натуральность языка (naturalidad), которым защитник обездоленных индейцев разговаривает со своими современниками, была, таким образом, важным компонентом общего замысла «Истории Индий». И тот факт, что горячая проповедь справедливости и резкая отповедь ее врагам достигает порой такой огромной силы воздействия, которая свойственна только художественному обобщению, лишний раз доказывает возникающий из самой жизни примат содержания над формой. Формирующая роль содержания проявилась в стиле Лас Касаса с ничем не маскируемой откровенностью и заставила автора во имя достижения задуманного и выстраданного пользоваться всеми доступными испанскому языку и воображению испанцев средствами: сухо рассказанным драматическим фактом, хитро вплетенной иронией, неприкрытым сарказмом, убийственным сравнением, осуждающей метафорой, ошеломительной гиперболой, упрямыми повторами, ссылками на господа бога и даже прямыми признаниями своего бессилия описать пером все ужасы, творимые соотечественниками.
