Стук ноги гнал её дальше. Вера перешла пустынный Невский у Каменного моста и по узкой набережной канала пошла к Казанскому собору.
Память точно листала страницы её прошлого. Вот здесь она была на первой студенческой сходке, вот здесь её ударил плетью казак, после чего и началось её искание новых путей. И здесь… Это было самое страшное… Однажды здесь стояла она по просьбе Перовской настороже, когда с портомойного[227] плота Перовская и Желябов погружали в канал два с половиной пуда динамита в резиновых мешках, чтобы взорвать мост, когда государь пойдёт по нему. Тогда ей это казалось героизмом, интересным поручением, теперь…
Деревянная нога недаром её преследовала и гнала куда-то. Это призрак. Это её совесть стучала за нею. Куда-то вела… Только – куда?
В узком месте канала, где была только пешеходная панель, в наружной стене коричневато-серого собора, уже освещённого начинающимся рассветом белой ночи, показалась вделанная в стену большая икона Казанской Божией Матери. Вера знала, что за стеною висит та самая чудотворная икона, около которой она когда-то страстно молилась… В фонаре малинового стекла тихо мигала лампада.
Кругом было пусто. Крепким сном спал город.
Красный свет, как маяк, манил Веру. Она бросилась к иконе и упала на колени перед Божией Матерью. Она забилась лбом о холодные серые плиты тротуара, потом перекрестилась и затихла, устремив глаза на освещённый утренним светом образ.
Тихо, тихо стало на душе. Где-то далеко, точно не в этом свете, просыпался город. Гудел гудок на фабрике, прогремел дрожками ночной извозчик. Вера ничего не слышала. Она затихла, вся уйдя внутрь себя. И из какой-то глубокой, нутряной, детской дали прошлого, из самых тайных недр всё наплывали и наплывали давно слышанные и когда-то за няней заученные молитвенные слова. Казалось – давно и навсегда позабытые.
– Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго… за всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися в державный Твой Покров прибегающим: всех нас заступи, о, Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех и в скорбех и в болезнех обременённых грехи многими, предстоящих и молящихся Тебе умилённою душою…
Вера земно поклонилась, откинулась назад и с тяжким вздохом повторила: «Умилённою душою».
Слёзы лились из её глаз… И вместе со слезами Вера ощущала, как наполняло её умиление. Всё то, что было – земное, – отлетало от неё, она как будто очищалась, готовясь к чему-то давно продуманному, но никогда ещё себе до конца не высказанному.
– Сокрушённым сердцем, – шептала Вера, забыв, где она и что с нею, – пред пречистым Твоим образом… Со слезами… со слезами…
И слёзы сами лились из глаз. Всхлипывания становились реже. Вера дышала легче и свободнее…
– Всепетая, от рова и глубины прегрешений возведи…
Вера содрогнулась, вспомнив, в какую пропасть, полную всякой мерзости, она попала, и, глядя с глубокой верой и мольбой на образ, вдруг почувствовала, что какая-то сила поднимает её и ведёт из этой тёмной могильной пропасти.
Всё легче и легче становилось на сердце, слёзы иссякли, глаза яснели, новая твёрдость стала во всём теле. Вера встала с колен, с глубокою благодарностью посмотрела на образ, трижды перекрестилась и повторила уже с силою и верою:
– Пречистая Богородица предваряет на помощь и избавляет от великих бед и зол!
Вера чувствовала, что она уже избавлена от бед и зол, она знает, до конца знает, что она должна делать.
Вера пошла назад вдоль канала. Деревяшка не стучала за нею. Навстречу ей над домами поднималось яркое, слепящее глаза солнце. Всё казалось чистым и омытым в пустом ещё городе. Неведомая сила несла Веру вперёд к новой, определённой и ясной цели.
Прислуга Афиногена Ильича не посмела скрыть от старого генерала, что «барышня не ночевали дома и ещё не вернувшись».
Страшно встревоженный, генерал сейчас же послал за Порфирием. Тот приехал с Лилей. Не было и тени подозрения, что тут могло быть «романическое» приключение – слово л ю б о в н о е само собою исключалось. Не такая была Вера и притом же И ш и м с к а я! Мог быть только несчастный случай. Раздавили на улице.
Порфирий помчался в канцелярию градоначальника. Исчезновение Веры Николаевны Ишимской, внучки любимого генерал-адъютанта в Бозе почившего царя-мученика, подняло на ноги всю городскую полицию. Уже к вечеру Афиногену Ильичу был доставлен подробный полицейский отчёт о городских происшествиях за то время, что Веры не было дома.
Нигде не было ни задавленных, ни случайно убитых. Благополучный был день. И пожар был только один, на Охте, и тот был скоро погашен. В городском морге не было подходящих покойников. В больницы, как казённые, так и городские и частные, не доставляли ушибленных и не являлась ни одна молодая девушка.
Только было одно показание, которое осторожным шёпотом доложил Порфирию пристав Василеостровской части: будто чин речной полиции под утро усмотрел со своего поста у Николаевского моста, что в воду бросился какой-то человек, но мужчина или женщина, того чин этот разобрать не мог. Хотя и белая была ночь, но именно потому, что белая, бестенная, трудно было далеко ясно видеть. Чин этот бросился было к лодке, но, не слыша криков о помощи и не видя никого, кто барахтался бы в воде, поленился отвязывать лодку.
Это был единственный след, и тот какой-то неверный. О нём решили не говорить Афиногену Ильичу, но Порфирий и графиня Лиля просили полицию давать им сведения, если она обнаружит тела утонувших женщин.
В июле, когда знойное лето висело над Петербургом и в улицах пахло гарью горящих в окрестностях Петербурга лесов, Порфирия, жившего на даче в Петергофе, известили из Сестрорецкого стана, что море выбросило на берег труп молодой женщины, сильно разложившийся, пробывший в воде долгое время, и что «по распоряжению исправника, вследствие отношения Санкт-Петербургского градоначальника от 4-го мая сего года за № 14571 тело не будет предано погребению до распоряжения вашего высокоблагородия».
Порфирий с Лилей решили поехать и сами посмотреть – может, это тело несчастной Веры.
Это было длинное и утомительное путешествие. Приехали в Петербург и оттуда на извозчике потащились на Лисий Нос, где было найдено тело.
Тело находилось под присмотром полицейского урядника и было покрыто рогожей.
Второй раз приходилось Порфирию в таких страшных обстоятельствах опознавать покойника. Перед ним вставали ненастная плевненская ночь, горталовская траншея и в ней тело его сына с лицом, изуродованным до неузнаваемости. Тут было ещё хуже.
Уже вечерело, когда в сопровождении станового Порфирий и Лиля подошли к пустынному, плоскому берегу залива. Стражник при шашке сидел на камне. Он встал при приближении приехавших и поднял рогожи.
Полуобнажённое смрадное тело лежало на песке.
Это не могла быть Вера. Вообще невозможно было определить, кто это был. Тёмные пятна полного разложения покрывали зеленоватое тело. Волосы совершенно сошли с головы, и череп был обнажён. Глаза провалились, и нос запал. Только светлые, яркие, блестящие зубы, видневшиеся из источенных тлением губ, говорили, что труп принадлежал молодой и здоровой женщине. Зубы были похожи на Верины зубы. Нестерпим был трупный запах. Он более всего мешал поверить, что это могла быть Вера.
Остатки платья – тёмная юбка, изорванная о камни, простые чулки, башмаки, совершенно рыжие от долгого пребывания в воде, – всё это настолько утратило цвет и форму, что только тщательное исследование их могло установить качество и цвет материала. На такое исследование ни у Порфирия, ни у Лили не хватило духа.
Молча стояли они оба над трупом. Пресная вонь тления застревала в ноздрях. Она потом долгие дни преследовала Порфирия и Лилю.
– Нет, это не Вера, – решительно сказал Порфирий. – Я не допускаю мысли, что это – Вера.
И про себя вспомнил, как и там, на горталовской траншее, он тоже отказался признать в изуродованном теле своего милого Афанасия.
– Так разрешите – к погребению? – спросил становой.
Порфирий ещё раз бросил взгляд на труп. Обнажённый череп точно смеялся белыми зубами и был страшен. Удушающий запах шёл от тела. «Это – Вера?»
Шейные позвонки торчали сквозь порванную местами кожу. Ужасна была смерть в своём разрушении.
– Конечно, к погребению, – быстро сказала Лиля.
Она чувствовала, что сейчас лишится чувств от трупного запаха.
Порфирий внимательно разглядывал труп. Зубы были положительно Верины.
– Да… К погребению, – раздумчиво и как бы колеблясь сказал Порфирий.
Весь долгий путь Порфирий и Лиля молчали. И только в Петергофе, когда сели в уютное, продушенное Лилиными духами тесное купе, запряжённое парою рыжих кобыл с короткими хвостами, Порфирий тихо сказал:
