Мария Магдалина вернулась и поставила на стол глиняную кружку.
— Вот оно, мое молоко с медом. — И она, улыбаясь, села напротив Луки. — Как мне тебя называть: господином или просто Лукой? Человек, что вчера приходил ко мне, сказал: вы зовете друг друга братьями.
— Мое имя — Лука. Лука из Антиохии. — Он приготовился задать первый вопрос, но вдруг понял, что не в силах произнести ни слова.
Мария Магдалина подняла кружку к губам, отхлебнула глоток. С каким достоинством она это делает, изумился он. В голове у него мелькнуло: ведь это же была чистая случайность, что он вспомнил про Марфу, Марию и Лазаря и решил встретиться с ними. Конечно, он слышал о них и раньше, имена их упоминались в документах, но он не видел особого смысла разыскивать их.
Однако, расставшись с Иосифом Аримафейским, он вдруг осознал: нет другого живого свидетеля, который подтвердил бы или опроверг то, что, подобно непосильному грузу, взвалил на его плечи Дидим. Но услышит ли он от Марии правду? Ведь в этом доме все не так, все не то, к чему привык он у братьев: там стены пропитаны запахом бедности, запахом страха, а здесь витает аромат дорогих благовоний и тишина покоя. Лука смотрел на женщину, на улыбку, что цвела у нее на лице, на теплый, закатный оттенок ее карих глаз. Как просто она сказала ему: Марией Магдалиной меня звал Иисус, и Марией Магдалиной звал Иуда, когда спорил со мной. Она наверняка заметит, что он растерян, что все время вытирает об одежду свои влажные ладони, что не смеет взглянуть ей в глаза, бледнеет и покрывается потом… Не хватает еще, чтобы Мария Магдалина встала, своим платком отерла ему лоб, а он, уничтоженный, вынужден был бы благодарить ее за это.
— Сам торопишь меня, говоришь, что поскорее хочешь вернуться в Иерусалим, у тебя там важные дела. Говоришь, хочешь услышать ответы на свои вопросы, а потом молчишь. Я что-то не так сделала? — Лунное сияние на лице Марии Магдалины вдруг застыло, став восковым. Лука энергично затряс головой.
— Нет-нет, ты очень достойно меня встретила, мне даже неловко.
— И все же молчишь ты не без причины, я вижу это по твоему лицу, Лука.
— Причина есть всегда. — Лука откинулся назад. — Сегодня ночью я тоже не спал. Много дней, много ночей я терзаюсь сомнениями. Слишком велика ответственность, что лежит на моих плечах. Я должен знать истину, Мария Магдалина, я хочу расспросить тебя об ушедших.
— Ты не уверен, скажу ли я правду? — Мария Магдалина уронила руки на колени.
Какие ухоженные у нее руки, подумал Лука, они не изборождены морщинами, ногти красивой формы и поблескивают опалово.
— Пойми, женщина: времена сейчас трудные и будут еще труднее, а я едва тебя знаю.
— Я тоже тебя не знала, однако ждала с открытым сердцем, — тихо ответила Мария Магдалина. Лука прикрыл веки, ища слова, которые вернули бы ему уверенность в себе.
— Мертвые заслуживают того, чтобы знать о них истину. Я должен знать, что и как с ними произошло. И что — не произошло… Мария Магдалина потянулась за кружкой, отпила глоток, потом произнесла задумчиво:
— Иногда истина — это тайна, которой владеет живой. Если он поделится ею с кем-то, она перестанет быть тайной, а не поделится — унесет с собой в могилу. Я не знаю, унес ли с собой свою тайну тот, о ком ты хочешь меня расспросить. Если ты веришь мне, я расскажу все, что знаю. Если не веришь, я тоже не смогу доверить тебе то, чем меня одарили другие. Ты должен это понять. Лука слушал с неподвижным лицом, следя за закатными бликами в ее карих глазах.
— Ты говоришь красиво и разумно, Мария Магдалина. Эта мудрость мне тоже известна, я знаю, что такое тайна и что значит хранить тайну, знаю, какие жесткие требования ставит перед человеком доверие и как все же жизненно важно недоверие. То, что я хочу знать, не мое личное дело, не мой интерес, ты это сама понимаешь.
— Если ты решил заранее, что именно хочешь услышать и что посчитаешь истиной, то не стоило тратить силы, чтобы прийти сюда, господин. Я не могу обещать, что открою тебе истину, могу обещать лишь, что не стану лгать, если почувствую твое доверие. Если же не почувствую, то буду молчать, сохраню верность своим тайнам. — На лице у Марии Магдалины застыла печаль. Лука поднялся; голос его дрожал:
— Вижу, ты не понимаешь меня. Я ничего не решал заранее, кроме одного: я хочу верить тебе, потому что вынужден верить. Иной возможности у меня нет, Мария Магдалина… — и он отвернулся к стене.
— Мне минуло пятьдесят, господин, я давно живу в одиночестве, беседую лишь со своей памятью, — сказала Мария Магдалина. — Когда я узнала вчера, что ты придешь, у меня сердце в груди забилось и я, словно хорошую весть, ждала тебя с рассвета. Мне храмом остался вот этот дом, алтарем — эта горница, сюда я никого не пускаю, с людьми встречаюсь на улице. Видишь, я только услышала про тебя — и со вчерашнего дня все думаю, как омою ноги тебе, когда ты войдешь в эту горницу, как умащу их маслами… Я сама боюсь: вдруг ты не так меня поймешь — мне ведь за пятьдесят уже… Я тебя так ждала, Лука, так верила! А ты думаешь, я лгать тебе буду… Лука повернулся, сел, спрятал лицо в ладонях.
— Ты опять заставляешь меня краснеть, женщина… Попытайся понять… Вера моя — на последнем издыхании, сомнения терзают меня, словно дикие звери. Я ведь тоже один, хоть и живу среди братьев, хоть и есть у меня в жизни миссия… Разочарования медленно, но верно убивают мой дух. Посмотри на меня! — Он поднял голову. — В первый миг, как только я тебя увидел, глаза мне словно ослепило колдовское сияние, и я понял: или я поверю тебе, каждому твоему слову, или… лучше сразу уйти. Мария покачала головой.
— Ты несчастлив, Лука, тебя слишком мало любили в жизни, никто тебя по-настоящему не любил. Вот ты и стал подозрительным, вся душа — в шрамах, ты изо всех сил стараешься быть реалистом, но презираешь реальность, а жизнь тем временем, как вода, уходит сквозь пальцы. Ты проповедуешь веру, а сам собираешь жалкие крохи ее, и дрожишь, и, как малый ребенок, робко надеешься на чудо… Лука печально вздохнул:
— Откуда тебе все это известно, Мария Магдалина?.. Я на врача учился, видел страдания, видел смерть, в сознании у меня, сколько помню себя, живет убеждение, что спасти человека нельзя… И все же каким-то ветром туда, в сознание мое, занесло крохотную, как горчичное зернышко, надежду, что, может быть, выход, спасение все-таки есть, и вот сейчас это зернышко готово взорваться и разнести мне череп… Глаза Марии Магдалины затуманились слезами, лицо Луки расплылось перед нею, стало смутным пятном.
— Мы с тобой знакомы всего ничего, час или полтора, а я словно всю жизнь тебя знала. Это я виновата. Нужно было бы сразу омыть тебе ноги, и накидкой своей осушить, и умастить маслами. Тогда бы не впал ты в сомнение, поверил бы мне…
— Мне еще никто никогда не совершал омовение ног, Мария Магдалина. Вполне может быть, я тогда испугался бы, и хотя мне известен твой возраст, да и мне тоже минуло пятьдесят, — может, я тогда смутился бы и убежал… — Лука опустил голову на грудь.
— Словом… я несу таз с водой. — Мария Магдалина вытерла слезы в уголках глаз, на лице ее заиграла улыбка, она поднялась с лавки.
— Нет, не надо! Пусть все будет как есть. У тебя в душе тоже ведь было зерно подозрения. — Лука смотрел на женщину, чувствуя, как в груди его наконец разливается умиротворение. — Можно, я тебя спрошу кое о чем?.. Скажи, откуда ты знаешь так глубоко тайны счастья и несчастья человеческого?
— Господин, я любила, и меня любили.
— Многие?
— Многие, — ответила Мария Магдалина; потом, помолчав, продолжала: — Не спрашивай больше, я буду сама говорить. Если так ляжет на душу, расскажу тебе все, если же нет, довольствуйся тем, что услышишь, и знай, что я тебя не обманываю. Лука кивнул, пригладил пальцами редеющие волосы, отер ладонью лицо, бороду с проседью.
— Ты-то мне веришь, Мария Магдалина? — спросил он вдруг.
— Я же лучший наряд свой надела, а ты даже и не заметил, — сказала женщина.
— Хотя никогда не видела, не знала тебя. Снова скажу: мало тебя любили, Лука. Разреши наконец принести что-нибудь, чтобы ты чувствовал себя как дома.
— Нет, — отмахнулся Лука и, откинувшись к стене, прикрыл глаза. — Рассказывай все, что хочешь и можешь. Вопросов у меня уже нет, потому что ни к чему тут вопросы. Полагаюсь целиком на тебя. — Не открывая глаз, он помолчал, лишь губы его беззвучно формировали слова. Потом произнес: — Околдовала ты меня, Мария Магдалина. Ты все еще… прекрасна. Говорю это тебе, чтобы не приходилось больше заикаться и лепетать. Мария Магдалина поднялась, поставила перед Лукой столик, на столик — кринку. Восковые блики на лице у нее смягчились, перешли в нежный румянец; подойдя к Луке, она тихо спросила его:
— Значит, ты хочешь знать все?
— Ты расскажешь мне то, что хочешь рассказать, и я поверю тебе, потому что… — Ему пришлось сглотнуть слюну, иначе не получалось выговорить. — Потому что, кажется, люблю тебя… Мария Магдалина положила руку на голову Луке.
