— Ты, добрый человек, ножками-то не сучи… Тебе говорят — слаб я ещё, отсидеться надо… Пойдём-ка мы в соседнюю деревню, в Чёрный Двор… Попросимся там на постой… До лета время скоротаем, а потом — на Дон!
— Ну… — Феодор немного сник, — Ну, в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор. Ты дорогу знаешь?
— Знаю.
— Ну, так поплетёмся потихонечку! Ты на меня обопрись… вот так… и пошли… раз-два… раз-два… идёшь, голубчик!.. в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор… не здесь же оставаться… ещё врежут колуном… Нюрка-дурка… я жениться хотел, а она колуном… эх, талан мой подзаборный… раз в жизни захочешь царём стать, так и то…
Они спустились с крыльца, вышли за ворота и пошли по заметённому большаку — медленно, тяжёлой раскачкой, то и дело падая, с трудом поднимаясь, цепляясь друг за друга… Валил тяжёлый, мокрый мартовский снег, и вскоре его плотная пелена скрыла с глаз, завалила следы и Феодора, и Филиппа Филипповича. Больше их в селе Собачьем никто уже не видел.
А в доме у Манешки поляки вынесли тело полковника в сени, положили туда, где только что лежал атаман и вернулись в избу. Там витийствовал послушник Агафон.
— Что, братие? Не утомились ли вы, разбойничая? Не устали ли ваши ручки сабельками махать? Не стоптали ль вы ножки по самое довольно? Вы вокруг-то оглянитесь: куда вас Бог занёс? Где ваши домы, где ваши жёны?
— Какие там домы, какие жёны? — говорили мужики в ответ, — в наших деревнях ныне только волки живут, к нашим жёнам медведи посватались! Вот — бродим по свету, разбойничаем, пропитания ради. Феодор-то Борисович — он хороший человек был, на Москву нас звал, московской жизни сулил… А сейчас, конечно… Сейчас Феодор Дмитриевич вовсе бесполезным стал… Что ты-то нам скажешь, брате?
— И скажу! Куда вас Бог занёс? В село Собачье! Что за село такое? Скажу: ничем оно других сёл не хуже. Избы — почти все целы, земли — сколько хочешь, лес — пребогатый, озеро — что тебе море-океан! С голоду не пропадёшь, нет! Вот, правда, до осени дожить как-то надо, а хлеба-то нет… Ну, да и это не беда: в озере рыбка, в лесу птичка: как-нибудь время скоротаете, а там, глядишь… В соседнем селе, в Чёрном Дворе, говорят, девки ещё остались… Ну, и вдовы всякие… Переженитесь, — совсем как новые станете! И к панам полякам то же относится: что вам по свету шариться, живите, как русские люди!
— Красно говоришь, брате! — засомневались мужики, — Да как бы оно другим боком не вылезло! Вот поселимся мы тут, в селе Собачьем, а на нас кто-то набежит… такие же как мы люди… или ещё кто… Вот барина бы нам! С барином-то всё ловчее: мы, стало быть, не просто шатуны, а барские мужички, — с нас и спрос иной…
— И это дело не застоится! Барин, он — вот он!
И Агафон толстым своим пальцем ткнул туда, где сидел на корточках возле полатей Сильвестр Афанасьевич Рукавицын, сидел, и смотрел неотрывно на спящую Анну Несторовну Красногорскую. Ему почему-то казалось, что болезнь нюрина миновала, что ударив полковника по голове, Нюра из собственной головы вышибла дурь, что теперь она вновь посмотрит на мир глазами светлыми и здоровыми. В этом Сильвестр нисколько не сомневался вот только боялся он одного: что проснувшись, Нюра его не узнает, и вся её болтовня о любви, о венчании, и всяком таком прочем уйдёт вместе с болезнью.
Почувствовав, что все на него смотрят, Сильвестр выпрямился и вопросительно глянул на Агафона. Тот досадливо нахмурился:
— Спрашивают тебя! Отвечай!
— Чего? О чём?
— Чего-чего… Барином будешь?
— Барином? Где? Здесь? Ага. Буду. Почему же нет, мне здесь нравится.
— Ну вот, мужики, и решилось дело: тут вам и барин, тут и барыня! Кланяйтесь Сильвестру Афанасьевичу, и целуйте крест. Я тоже у вас поживу пока, а потом, летом… Эх… Вернусь в свой монастырь… Кто-нибудь из наших, поди, остался в живых… Кого-нибудь найду… Может, даже пострижение приму… А то ещё вот как: пойду в Москву, приму постриг — и к вам! Попом у вас буду! То-то заживём! Заживём, ребятушки! Глядишь, и в Москве дело наладиться: чего в жизни не бывает? Ты, Афанасьич, как думаешь?
Но Афанасьич не слышал его: Нюра проснулась. Она раскрыла глаза — светлые, здоровые — и сказала:
— Силюшка! Слава Богу: кажется, голова у меня не болит больше! Силюшка, я соскучилась по тебе!
Прошло много лет. Как-то в Свято-Григорьевский Черноболотный монастырь приехал из дальних краёв молодой помещик Василий Рукавицын, привёз в обитель богатый вклад и попросил разрешения свидеться с настоятелем. В первый день его к настоятелю не допустили, и лишь через двое суток в избу, где жили богомольцы, зашёл высокий лысый монах:
— Где тут обретается раб Божий Василий, барин Рукавицын! Отец Капитон благословляет.
Василий поспешил через монастырский двор в настоятельскую келью. Был Василий очень похож на своего отца Сильвестра, — такой же невысокий ростом, такой же белесый волосом, но только в плечах пошире и лицом покруглее и в движениях поуверенней. Игумен Капитон сидел в своей келии один, на высоком кресле, посреди горницы. Был он важен, суров и мудр. Непомерно толстый его нос придавал ему значительности и внушал богомольцам почтение. Благословив юношу, он вновь уселся на своё кресло и замолчал. Василий замялся, засмущался и насилу начал разговор:
— Отче! Помнишь ли село Собачье? Помнишь ли Сильвестра Рукавицына? Я сын его меньшой.
— Помню, — отвечал игумен Капитон. Василий долго ждал продолжения беседы, не дождался и решил, что пора откланяться.
— Ну, так, отче… Тятенька поклоны передавал… как помирал, всё тебя вспоминал… Мне строго-настрого наказывал… Я вот, собрал от худобишки нашей… курей… и хлебца… и ещё там всякого… Ну, так я пойду, стало быть…
— Иди, — сказал игумен Капитон, но когда юноша, пятясь, добрался до двери, и когда уже приоткрыл её, — властно махнул посохом: — Погоди! А матушка твоя? Не Анной ли Несторовной зовут?
— Точно так!..
— Жива?
— Отнюдь… Моими родами преставилась… Я её и не помню вовсе. Тятенька… он всё вас вспоминал… послушником Агафоном, называл… по старой-то памяти… Просил передать, что в селе Собачьем всё наладилось, — ещё прежде, чем Смута на Москве кончилась. Зажили хорошо. В Москву ездили, там венчались, приданное мамашино забрали: у неё в хоромах ещё довольно было добра, — и родичи там кое-какие остались — и у мамаши, и у тятеньки… Благословили их… Детей у них четверо родилось: сначала мальчик — Михаилом назвали, в честь царя нашего тогдашнего, потом две девочки, а потом уже и я… Михаил-то сейчас в Москве, на государевой службе, дочки замужем, а именьице-то мне досталось. Тятенька ведь потом и Чёрный Двор себе выхлопотал, и Сергиевское, и Лебяжье и ещё четыре деревни, так что живём потихоньку. А помирать-то он стал, так всё вас поминал… А он слыхал уже, что игуменом-то… да… Игумен Капитон, стало быть… Был Агафон, стал в монашестве Капитон, — так он мне и сказал. Ты, Вася, горит, снеси ему гостинчик, да скажи: мол, белым эфиопам подарок из Константина-града. Несколько раз так повторил, а почему, зачем… Он вроде не заговаривался до последнего часу, — нет!.. Ты, говорит, не забудь, Вася: из Константина-града для белых эфиопов гостинчик! Не знаете, почему он так говорил? Не знаете?.. …Так я пойду, отче?
— Иди с Богом! — ответил игумен, чуть заметно улыбаясь.
