- Забирает. Теперь дожидайся, пока ледяная дорога установится, тогда на санях тронешься. Мы же здесь перезимуем, а по весне расшивы домой пригоним.
- Так и придётся, - согласился Ярослав.
В приоткрытую дверь просунул голову Парамон:
- С зимой тя, князь. - И почесал бороду.
Не ко времени зима, - недовольно ответил Ярослав и повернулся к кормчему: - Расшивы на берег вытащите, дальше плыть не станем. А ты, боярин Парамон, о санях позаботься да Добрыне накажи, пусть два десятка воинов отберёт для дороги.
Ивашка вышел. В опочивальне остались Ярослав и боярин.
- Варяги, князь, что с тобой приплыли, по домам на постой определены, как ты и велел. А ярл их, Рангвальд, у меня в хоромах жить станет.
- Хорошо, боярин.
Парамон помялся, не решаясь продолжать речь. Яро» слав заметил это, спросил:
- Что ещё не досказываешь, воевода-боярин?
- Просить хочу тя, князь, освободи меня от посадничества. Стар я и в Новгороде смерть желаю принять.
Нахмурился Ярослав, долго не отвечал, думал. Потом сказал:
- Добро, Парамон, поедешь со мной по первопутку в Новгород. Здесь же посадником оставлю Рангвальда. Он хоть и варяг, но кровь у него с Ириной одна. К тому же в воеводских делах он разумный, хоть и годами молод.
По первопутку санный поезд покидал Ладогу. На первых лёгких санках, покрытых медвежьей полостью, сидел раскрасневшийся на морозе князь Ярослав. Следом, на трёх розвальнях, умостились два десятка дружинников с воеводой Добрыней, а за ними, закутавшись в две шубы, только нос торчит, боярин Парамон с женой. Боярыня обложилась домашним скарбом, довольная: Новгород не Ладога.
На двух последних санях вдосталь нагрузили съестного. Дорога не ближняя, и сел по пути почти нет.
- Трогай! - коротко бросил Ярослав.
Весело скрипнули железные полозья, застучали по льду кованые копыта. Застоявшиеся кони взяли с места резво. Ярослав обернулся. Ярл Рангвальд в окружении варягов и ладожских дружинников быстро отдалялись. Вот ярл, заметив, что князь смотрит на него, поднял руку в кожаной рукавице. Ярослав тоже вскинул ответно, подумал: «Ладога - город порубежный, и здесь, у посадника, главное - воеводские заботы. Добро, Парамон сам о том уразумел и от посадничества запросился. Стар боярин, ко всему в делах воинских соображения не имеет. Рангвальд же воин…»
Не один день пути от Ладоги до Новгорода, не одна мысль перебродит в голове князя. Есть время и о деле, и о пустом передумать. В дороге в княжьи сани пересел воевода Добрыня, но ехали больше молча. У Добрыни слово - золото, говорит редко, но всё с умом. Неспроста Ярослав воеводу советчиком кличет.
Ледяная дорога, зажатая между вековым лесом, отливает на солнце голубизной, звенит. Ночами трещат от мороза деревья, и люди, покрыв лошадей войлочными попонами, ищут спасения от лютого холода у костра. Но едва поблекнет небо, снова в путь…
Легко бегут кони, косит налитым кровью оком коренник, горячие пристяжные гнут дугой шею, высекают кованым копытом лёд.
На крутых поворотах сани заносит, и каждый раз Добрыня приговаривает добродушно:
- Эк их! Не потерять бы ненароком боярина Парамона с боярыней. - И оглядывается.
Ярослав посмеивается, а Добрыня как ни в чём не бывало уже посапывает молчком да поглядывает с прищуром по сторонам. Воевода родом киевлянин, и в Новгород его да воеводу и дядьку Ярослава, боярина Будого, послал старый князь Владимир, чтобы они были опорой молодому княжичу.
- А что, Добрыня, охота ли тебе в Киев? - спросил Ярослав.
Воевода потёр нос, ответил:
- Мне бы сейчас не в Киев, а в какое ни на есть захудалое сельцо бы добраться да на полати залезть. Помолчав, спросил: - Хочу, князь, слышать от тебя, кому после Владимира киевский стол наследовать?
Не глядя на Добрыню, Ярослав ответил:
- Кому отец передаст.
- Но князь Владимир своего слова не сказал, да и скажет ли? А чуется мне, алкает Святополк власти.
- К брату Святополку и я веры не имею, то так, воевода. Ко всему княгиня Марыся с отцом своим Болеславом за братней спиной козни плетут, о том всем ведомо.
- Болеславу сие свойственно, - поддакнул Добрыня, и они надолго замолчали, оставшись каждый со своими мыслями.
Ярослав думал о том, что у отца он не в милости и навряд ли достанется ему киевский стол. Его скорей всего наследует Владимиров любимец - Борис. Неспроста отец не выделяет ему никакого удела и держит при себе.
А Добрыне припомнилось, как однажды проездом через Туров ему довелось заночевать в этом маленьком городе. То было в первый год Святополковой женитьбы на Марысе. При встрече с молодой княгиней Добрыня любовался ею. Маленькая, лёгкая в движениях красавица полька надолго запала в душу воеводе. И сейчас, соглашаясь с князем Ярославом в кознях Болеслава и Святополка, ему никак не хотелось верить, что и Марысе свойственно коварство. Но непрошеный голос шептал ему:
«Разве не дочь она отца своего Болеслава? А король ляшский злобы полон, хотя с виду и добродушен. Кто, как не он, родичей своих ослепил, а кровных братьев с отчей земли изгнал?»
- Так, - вслух промолвил Добрыня и широким рукавом шубы смахнул с бороды иней.
- О чём ты? - спросил Ярослав.
- Да ничего, - скрыл мысли Добрыня и перевёл разговор: - Ранняя нынче зима. Ко всему и мы в гостях засиделись.
- Доберёмся, - спокойно ответил Ярослав. - Худо, коли б стала река на пути к Ладоге. Пришлось бы ладьи без присмотра оставлять, самим же пешком до Ладоги добираться. - И, помолчав, сказал, ища ответа: - А что, воевода, ежли Ирине город этот в вено[53] отдам? Пусть то, что ладожане мне, князю, присылают, ей будет.
- Твоя воля, князь.
- Ин быть по тому.
Мощённые дубовыми плахами улицы зимнего Новгорода завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежит на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зелёные разлапистые ели, рваными клочьями повис на голых ветках.
Вышел князь Ярослав из хором, любуется. Над избами и теремами сизый дым столбами. В ближнем переулке мальчишки озоруют. Стукнут по стволу дерева и мигом ныряют под снежный дождь. А оттуда выскакивают все в белой пороше.
У ворот воеводы Добрыни мужик деревянной лопатой дорожку прочищает. Кидает легко, играючи. Где-то далеко, за заборами, бабы бранятся.
Ярославу весело. По душе ему этот большой шумный город. Раньше здесь княжил брат Вышеслав, а он, Ярослав, сидел в тихом Ростове. Когда Вышеслав умер, отец отдал новгородский стол Ярославу.
Расстегнув бобровую шубу и сдвинув на затылок опушённую мехом парчовую шапочку, он, слегка припадая на одну ногу, направился к Волхову. Через реку мост хоть из дерева, но велик, о семнадцати устоях. Дойдя до середины, князь остановился. Река блестит льдом, застыла надолго.
С моста та и другая сторона города что на ладони. Налево Неревский и Людин концы, направо - Словенский и Плотницкий. Тут же высится кремль - детинец из камня. Встань на седло, руку протяни, верха не достанешь. В детинце хранилище городской казны - скотница, хоромы епископские, жилье верных ратников, что берегут новгородскую богатую казну. В том они клянутся вечу. Ночами ратники сторожат спящий город. В темноте на улицах и с крепостной стены, что опоясывает город, то и знай несётся бодрое:
- Славен Людин конец!
И не умолкают, перекликаются ратники:
- Славен конец! Неревский!.. Плотницкий!.. Словенский!
Дубовую крепостную стену местами сменил камень. Удобные для обзора и боя стрельницы глядят во все стороны, а угловые башни вместительны.
Совсем недавно напротив детинца, через реку, сложили Ярославу из камня терем. Княжье дворище примыкает к торговой площади. Рядом с ней гостевые дворы: Готский, Свейский, Варяжский и иные. За оградами скрываются тёплые жилые избы иноземных купцов, клети для товаров. Те клети сторожат лютые псы.
У юго-восточного прясла детинца взметнулась тринадцатиглавая София.
Глаза Ярослава перекочевали с куполов Софии[54] на избы ремесленников, скользят по боярским и купеческим хоромам. В Новгороде дома всё больше двухъярусные. На первом - клети для провизии, на втором - жилье.
По мосту то и дело снуёт люд, проезжают сани. Ладьи вытащены на берег, занесены снегом. По-над Волховом землянки-бани курятся по-чёрному. Вон из одной выскочил молодец в чём мать родила, покатался в снегу - и снова париться. Для новгородца такое не в диковинку. Отсюда здоровье и сила в человеке.
Громко переговариваясь, на мост вступили три нурманских гостя. Иноземцев издалека по обличию видно. Кафтаны до пят из дорогого фландрского сукна скрывают зашнурованные башмаки, на головах низкие круглые шапочки, пояса оттягивают короткие мечи.
