— Значит, вы много путешествуете, — сказал он вежливо.
— Да, много.
— Не слишком ли много?
— Может быть, и слишком.
— А что вам это дает?
— Воспоминания и друзей.
— И все? А почему вы не ищете их в своей стране?
— Наверное, ради удовольствия вернуться. И привезти в багаже несколько слов, которых не знал раньше.
— Каких?
— Не могу вам сказать. Пока не могу. У меня еще нет багажа.
Мы выпили. Я надеялся, что он переменит тему, но он продолжал:
— Кстати о словах. Вы, наверное, говорите на многих языках?
— Даже на слишком многих.
Я перечислил: идиш, немецкий, венгерский, французский, английский и древнееврейский.
— Древнееврейский? — переспросил он, насторожившись. — Эбрео? Он существует?
— Существует, — ответил я со смехом.
— Трудный язык, верно?
— Не для евреев.
— А, понятно, простите. Вы еврей.
— Они существуют, — сказал я со смехом.
Убежденный, что допустил неловкость, он стал думать, как бы ее загладить. Подумав, он смущенно спросил:
— А как пишут на этом языке? Так же, как по-арабски?
— Да, как по-арабски. Справа налево.
Какая-то мысль пришла ему в голову, но он не решался ее высказать. Я стал ободрять его:
— У вас есть еще вопросы? Не стесняйтесь.
Он покраснел, но все-таки решился:
— Могу я попросить вас оказать мне услугу? Большую услугу?
— Ну конечно, — сказал я.
— Пойдемте… Пойдемте со мной.
Это было неожиданно.
— С вами? — воскликнул я. — Куда? Зачем?
— Пойдемте. Всего на несколько минут. Может быть, это будет для меня очень важно. Пожалуйста, пойдемте.
Он говорил так настоятельно, что я не мог отказаться. К тому же мне было любопытно. Я вдруг вспомнил, что и Сарагоса занимает свое место в еврейской истории. Там родился и жил мистик Авра-хам Абулафия, который задумал обратить в иудаизм самого папу Николая III. Стало быть, в этом городе может случиться что угодно.
Мы пришли домой к моему гиду. Его квартира была на втором этаже и состояла из двух крошечных комнат, обставленных бедно, но со вкусом. Керосиновая лампа бросала свет на лицо Мадонны. Распятый Христос висел напротив. Испанец пригласил меня садиться.
— Простите, одну минутку!
Он исчез в другой комнате и через минуту вернулся. В руках у него был пожелтевший кусок пергамента.
— Это на древнееврейском?
Я развернул пергамент. Волнение охватило меня, глаза мои затуманились. Я держал в руках священную реликвию, обрывок завещания, написанного несколько веков назад.
— Да, — сказал я сдавленным голосом. — Это на древнееврейском.
Рука моя дрожала, я не мог этого скрыть. Он это заметил.
— Читайте, — приказал он тоном, не допускающим возражений.
С большим трудом мне удалось разобрать буквы, которые выцвели за четыре столетия. «Я, Моше, сын Абрахама, вынужденный порвать связи с моим народом и моей верой, оставляю эти строки детям моих детей и их детям, чтобы в день, когда Израиль снова сможет ходить под солнцем с высоко поднятой головой, без страха и угрызений совести, они знали, где их корни. Написано в Сарагосе, в девятый день месяца Ава, в год наказания и изгнания».
— Вслух! — нетерпеливо сказал испанец. — Читайте вслух!
Я прокашлялся.
— Да, это документ. Очень старый документ. Я его у вас куплю.
— Нет! — резко сказал он.
— Я дам хорошую цену.
— Не настаивайте. Нет!
— Очень жаль.
— Говорю вам, это не продается.
Я не мог понять его поведения.
— Не сердитесь, я не хотел вас обидеть. Просто этот пергамент имеет для меня историческую и религиозную ценность. Для меня это больше, чем сувенир, это скорее знак…
— Но ведь и для меня тоже! — вскричал он.
Я по-прежнему не понимал. Почему он вдруг ожесточился?
— Для вас тоже? Каким образом?
Он коротко объяснил: в его семье этот пергамент передавался от отца к сыну. Его считали амулетом, исчезновение которого может накликать несчастье.
— Я понимаю, — прошептал я. — Да, я понимаю.
История замкнула круг. Четыре столетия понадобилось словам Моше, сына Абрахама, чтобы дойти по назначению. Вероятно, у меня было странное выражение лица, потому что испанец спросил:
— В чем дело? Вы молчите, вы не говорите, о чем думаете, вы меня обижаете. Да скажите хоть что-нибудь! Не можете же вы сердиться на меня за то, что я не продал вам амулет?
Он покраснел от негодования, а может быть — от тревоги; лицо его приняло недоброе, подозрительное выражение. Резкие складки залегли у рта. Значит, это он ждал меня здесь. Я был носителем тиккуна, носителем исправления для него, а он об этом и не подозревал. Я не понимал, как открыть ему все это. В конце концов, не придумав ничего лучшего, я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
— Да нисколько я на вас не сержусь, все в порядке. Только знайте: вы еврей.
И повторил:
— Да, вы еврей. Худио. Вы!
Он помертвел. У него не бьшо слов. Он еле справился с непреодолимым желанием схватить меня за шиворот и выбросить вон. Худио — да это оскорбление, это слово вызывает дьявола. Оскорбленный испанец готов был избить меня за то, что я задел его честь. Потом гнев уступил место изумлению. Он смотрел на меня так, словно видел в первый раз, словно я пришел из другого века, из какого-то чуждого племени с неведомым языком. Он ожидал, что я скажу ему, что это неправда, что я просто над ним посмеялся, но я молчал. Все было сказано. Давным-давно. Все, что последует, будет только комментарием. Мой хозяин наконец овладел собой и придвинулся ко мне.
— Говорите! — сказал он.
Медленно, подчеркивая каждый слог, каждое слово, я прочел ему документ по-еврейски, потом начал переводить. От каждой фразы его лицо передергивалось, как от ожога.
— Это все? — спросил он, когда я закончил.
— Все.
Он сощурил глаза и открыл рот, чтобы глотнуть воздуха. На минуту я испугался, что он потеряет сознание. Но он опять овладел собой, закинул голову, взглянул на страдания Марии за моей спиной, потом снова обратился ко мне.
— Нет! — сказал он решительно. — Это не все. Продолжайте.
— Я перевел вам все, что было в пергаменте. Я не пропустил ни одного слова.
— Продолжайте, продолжайте, говорю вам! Не останавливайтесь на середине, продолжайте, я вас слушаю.
Я повиновался. Я возвратился назад и набросал ему картину Испании в конце пятнадцатого века, когда Фома Торквемада, уроженец Вальядолида, Великий инквизитор христианнейшей всемилостивей-шей королевы Изабеллы превратил страну в гигантский костер, чтобы спасти евреев, сжигая их, чтобы распространилось и было услышано, возлюблено и воспринято слово Иисуса Христа — аминь.
У испанца были слезы на глазах. Он не знал этой главы своей истории. Он не знал, что евреи были так тесно связаны с величием его страны перед тем, как их изгнали. Для него евреи были частью мифа, он не знал, что «это существует».
— Продолжайте, — умолял он. — Продолжайте, не останавливайтесь!
Мне пришлось подняться к истокам: рассказать о Иудейском царстве, о пророках, об оборонительных и наступательных войнах, о Первом Храме, о вавилонской диаспоре, о Втором Храме, об осаде Иерусалима и Масады, о вооруженном сопротивлении римской оккупации, об изгнании и о долгом, вековом ожидании Мессии, мучительно близкого и мучительно далекого. Я рассказал ему и об Освенциме, и о возрождении Израиля. Я должен был поделиться с ним всем, что хранила моя память. Он слушал не перебивая, только повторял: еще, еще! Наконец я остановился. Мне больше нечего было прибавить. Как всегда, когда я говорю слишком много, мне стало неловко, я боялся, что надоел. Я встал.
— Теперь мне пора, я уже опаздываю.
Машина должна была жцать меня на Соборной площади. Испанец пошел меня провожать. Голова у него была опущена, он смотрел себе под ноги. Площадь была пуста, машины не видно было. Я успокоил своего провожатого: ничего, без меня машина не уедет.
Мы два раза обошли здание, и мой гид, вернувшись к своим обязанностям, дал мне дополнительные объяснения по поводу собора Санта Вирхен дель Пилар. Очень усталые, мы вошли внутрь, уселись на скамейку, и там, в тишине и полутьме, где, казалось, ничего больше не существовало, он попросил прочесть ему в последний раз завещание, которое еврей из Сарагосы написал когда-то, думая о нем.
Несколько лет спустя, находясь проездом в Иерусалиме, я шел в Кнесет, где происходило неслыханно бурное заседание по поводу политики Израиля по отношению к Германии. На улице Кинг Джордж меня остановил прохожий.
— Постойте! Одну минуточку!
Мне не понравилась его манера. Я его не знал, к тому же у меня не было ни времени, ни охоты заводить знакомства.
