— Цезарь велик…
— Но он далек. Знаешь ли ты, сколько его легионеров стоит на Луаре?
— Я знаю, что венеды находятся на другом берегу, а не на этом, и что их союз, если только он на самом деле существует, не сможет взять даже мою крепость. Скажи, что говорят обо мне на вашем юге?
— Там говорят, что ты ловкий малый.
— Правда?
— Вот почему я сужу о тебе не по тому, как ты меня принимаешь.
— Посмотри, кто кого в конце концов будет судить… А что скажешь ты, Котус?
— Слова моего господина — мои слова.
— В этом лесу, — снова взял я слово, — все находится в твоей власти. Мне посоветовали здесь искать убежища и поддержки. Меня убеждали, что беглецы скрываются в полной безопасности под твоей надежной защитой…
— Ты хочешь, чтобы я проводил тебя к ним? — Он встал с трона, глаза его горели недобрым огнем. — Ты этого хочешь? Ну что ж, проводите его туда, где он будет в полной безопасности! — приказал он своим людям.
Нас крепко схватили за руки, но один из приближенных вергобрета попробовал вразумить его:
— Вертиск, ты уверен, что римляне победят? Если тебе не хочется оставлять этих двоих у себя, отправь их на другой берег, там они найдут единомышленников.
Вергобрет в ярости отшвырнул свой жезл на землю.
— Замолчи! Других учи, а не меня!..
В тюрьме уже находились четверо пленников. Они усадили нас на каменную скамью, стоящую у стены, и засыпали вопросами. Это были беженцы с территорий, захваченных римлянами. Злая судьба привела их в Ратиак в лапы к вергобрету. Их ввели в заблуждение рассказами о радушии хозяина здешних лесов. Как и мы, они были схвачены на улице и обезоружены во дворе тюрьмы.
Самый старший из них был из племени арвернов. Он постоянно сутулился, и потому, наверное, голова его казалась тяжелой, как у всех горцев. Этот человек сказал нам:
— Люди моей земли ничего не хотят слушать. Вот уже год они не занимаются ничем другим, кроме болтовни. У нас всегда были враждующие между собой группы, а внутри каждой группы — еще по две группы. Это расчленение — как чума, от нее и шла наша погибель. Враждовали племена, семьи, члены одной семьи. Мы пытались объединиться, но никак не могли решить, кто будет командовать. В результате выдвигали какое-нибудь ничтожество, и каждая сторона пыталась подмять его под себя, или хитреца, который пытался быть полезным и вашим и нашим, но ничего существенного не совершал. В конце концов, мы вынуждены были заключить кабальный мир с Римом. А ведь Цезаря так легко было разбить: достаточно было бы только двух одновременных, с севера и юга, ударов. Мы взяли бы его в клещи, а альпийцы накинули бы петлю ему на шею, ни один из воинов Цезаря не ушел бы живым… Но никто не хочет этого понимать… Я покинул их, разочаровавшись, устав от бесконечных собраний и выборов.
Второй из пленников происходил из парисиев, народа, живущего по берегам Сены. Он поведал нам следующее:
— Даже если свобода будет завоевана ценой жизни, за нее нужно бороться, потому что жить просто незачем, если взгляды, обычаи, свадьбы, то есть все, что составляет радость жизни, диктуются захватчиками. Для нас, парисиев, свобода — это возможность иметь свой кусок хлеба и возлюбленную!
Третий был аквитан, братьев которого перебили легионеры, а сестер продали армейским маркитантам. Мщение он сделал единственным смыслом своей жизни.
Наконец, среди них оказался один из тех нервиев, которых Цезарь разбил на Самаробриве.
— Нас как будто не существовало на земле, — сказал он. — Из шестисот землевладельцев в живых осталось трое. Из шестидесяти тысяч воинов уцелело лишь пятьсот. Мне нечего отвоевывать, но я не сложу оружия, потому что согласен с арверном: Цезаря можно разбить, если помогать друг другу. Если удастся выбраться отсюда, я присоединюсь к венедам.
Вот каковы были на самом деле, моя Ливия, те противники Цезаря, про которых он написал: «Слепота, злоба и жажда наживы сделали их непримиримыми врагами культуры».
Как-то раз, когда я стоял у решетки и наблюдал за сменой караула, Котус подошел ко мне и прошептал:
— Хозяин, что ты решил предпринять? Ты откроешься Вертиску или будешь играть роль галла?
— Тебе страшно?
— Вертиск способен на все.
Я хлопнул его по плечу:
— Я читаю твои мысли так же хорошо, как и ты мои!
Тем временем за нашими спинами состоялся военный совет.
Я сказал:
— Чем мы рискуем? Тем, что он вернет нас Крассу?
Котус не успел ответить. К нам подошел арверн и взглянул через решетку на корабли, стоящие у плавучего причала, связанные друг с другом канатами, на противоположный берег, усыпанный жухлыми листьями, на крыши и башни домов острова Намнета.
— Я знаю, — сказал он с такой интонацией, как будто угрожал кому-то, — там есть наши, и они не сидят, как мы, в заточении. Иди-ка сюда, парисий. Ты видишь эту пристань?
— Вижу.
— С нее начинается для нас свобода. Иди к нам, аквитан.
Тот не шелохнулся, недоверчиво улыбаясь. Арверн не унимался:
— Когда рыбу море выбрасывает на берег, она начинает задыхаться и уже не верит, что спасется. Но с наступлением прилива вода находит ее, и рыба снова плавает и резвится. Часто, когда все кажется уже навсегда потерянным, избавление оказывается где-то совсем близко.
Мне показалось, что ему о чем-то известно, и дальнейшие события подтвердили эту догадку.
А нервий воскликнул из своего угла:
— Они не возьмут меня живьем! Скорее я перегрызу себе вены на руках!..
Мои несчастные случайные товарищи, знали бы вы, какая тяжесть лежала на мне в дни нашего плена и бегства, как я жалел, что не могу, как вы, горячо мечтать о свободе, об отмщении! Несколько месяцев вам оставалось быть в живых. Смерть настигла вас в бою, и я верю, что в этот момент вы были счастливы, ибо тот несчастлив, кто не верит в свою цель. Пусть бескрайнее море будет вашей надежной могилой, а души ваши поселятся на божественных Пурийских островах…
Всю ночь и весь следующий день я размышлял над дилеммой, с которой столкнулся. На одну чашу весов я помещал агрессивное римское могущество, свой печальный личный опыт, лицемерие высокопоставленных особ, а на другую — храбрость, бескорыстие этих людей, которые предпочитают смерть любому виду порабощения. Во мне точно сошлись для единоборства материнские галльские черты и дух отца-римлянина. Котус словно знал об этой внутренней борьбе: улучив момент, тронул меня за руку:
— Что бы ты ни выбрал, я останусь с тобой.
Судьба сама разрешила мои колебания. Когда луна взошла над островом, виднеющимся из окошка, за дверью послышались чьи-то осторожные голоса, засов отодвинули, и мы узнали бородатое лицо одного из приближенных вергобрета, который пытался уговорить его помиловать нас.
— Выходите быстрее. И без шума.
Мы шли по коридору, который заканчивался лестницей, выведшей нас прямо к причалу.
— На этот раз все обошлось, — сказал арверн.
И вполголоса он зашептал молитву в честь Тетата, верховного бога своего горного народа. Аквитан насмешливо хмыкнул.
— Хозяин, решайся, — прошептал Котус.
Все вместе мы взошли на корабль. На корме сидел уже знакомый нам гигант с топором. Нервий плюнул в его направлении.
— Тише, я же сказал! — сердито прошептал наш освободитель.
Часовые приподняли головы над частоколом и помахивали нам:
— Счастливого плавания, Гобаннито!
— Спасибо, друзья! — ответил освободитель.
Весла уже погрузились в серебрящуюся воду. На безопасном расстоянии от берега матросы натянули квадратный парус. Над чернеющими таинственными берегами непривычно быстро неслись тяжелые тучи.
— Хозяин, — взмолился Котус, — будет поздно!
— Посмотрим, что будет дальше…
— Куда вы нас везете? — крикнул нервий.
Вскоре мы причалили в тихой бухточке, по берегу которой громоздились крупные валуны. Когда мы проходили мимо гиганта, он показал нам на охапку веревок, к которым были привязаны камни:
— Это было приготовлено для таких, как вы, друзья. Вергобрет обычно топил беженцев, чтобы они не давали римлянам повода сомневаться в его преданности.
— Но мы оказались рядом, — сказал Гобаннито.
Нас отвели в дом, спрятанный в глуши леса, и накормили колбасами, хлебом и пивом.
— Мне сообщили, что вергобрет собирался отослать вас в лагерь андов к легионерам, — сообщил Гобаннито.
На рассвете мы сели в повозку и отправились по направлению к Мэр-Форе[13], конечной точке, до которой нас провожали освободители.
Вдали показались башни Эпониака. Над верхушками деревьев пронеслась стая перелетных птиц.
— Мороз близко, — сказал возничий.
Не думай, милая Ливия, что я хочу преподнести тебе рассказ о своей жизни в преувеличенно героическом свете, наподобие тех старых солдат, которые, собрав в круг своих близких, хвастаются своими подвигами и не забывают живописать опасности, пережитые на войне, тогда как на деле их жизнь состояла из обыденных переходов и скучных стоянок. И если я несколько раз обратил твое внимание на ряд странностей, происшедших с нами во время путешествия в Эпониак, то вскоре ты убедишься, сколь верными предвестниками моей судьбы они оказались. Тем не менее именно здесь начались настоящие приключения. И я еще раз убедился: все то значимое и глубокое, что пускает мощные корни в наше существование, что является, как я полагаю, сутью души, вся эта волшебная оболочка всегда остается невидимой. Так из незаметного ручейка, который пробивается из-под мха, скоро получается более крупный ручей, затем речушка и наконец мощная река, которая растворяется в бескрайнем море. Так и с нами: путешествие по пиктонской долине, встречи с крестьянами, прием вергобрета, заточение и бегство на корабле под луной — все эти незначительные сами по себе происшествия оказались для нас тем ручейком, который течет под густой травой.
