Как выяснилось, не зря он позднее, при встрече с Абулафией под Барселоной, изо всех сил старался не обронить из уст ни упоминания, ни даже тени намека на этот непристойный сон — именно поэтому их встреча оказалась такой волнующей и дружественно-любовной и началась с того, что все трое не смогли сдержать счастливых слез. Да, все трое. Абу-Лутфи разрыдался первым, как только увидел своего давнего приятеля, который уже ждал их — в черном, с иголочки, христианском одеянии, отросшие кудри до плеч — у входа в старинное римское подворье на Еврейском холме, куда доставил танжерских путешественников болтливый еврей из Барселоны. Рыдания огромного исмаилита были так неожиданны, что Абулафия невольно последовал его примеру, да и у самого Бен-Атара тоже перехватило горло, но все же не настолько, чтобы он забыл о своем главном долге — вернуть порченую девочку под опеку ее родного отца. Он подал условленный знак, и рослая исмаилитская нянька, стоявшая в нескольких шагах позади, высвободила прятавшуюся в ее юбках девочку и поднесла на руках к Абулафии, который поначалу испуганно вскрикнул при виде странной птицы, так внезапно вспорхнувшей перед его лицом, но тут же, с болью закрыв глаза, прижал маленькую дочь к груди с таким жаром и силою, будто лишь сейчас осознал, что и по ней тосковала душа его в горестном своем одиночестве. Впрочем, уже на следующий день, в ходе разговоров о новых товарах и обменных курсах, о надеждах продавцов и капризах покупателей, Бен-Атар понял, что Абулафия думает, будто девочку привезли к нему только повидаться, после чего она снова вернется в свой танжерский дом. Поэтому он вынужден был деликатно, но вполне решительно напомнить ему о его отцовских обязанностях, подкрепив свои слова стихами Торы, которые подобрал и выписал для него на этот случай мудрый дядя Бен-Гиат. Абулафия молча выслушал его, прочел святые стихи, задумчиво покачал головой и, по некотором размышлении, согласился с решением вернуть ему дочь окончательно. Кто знает, было это согласие продиктовано одним лишь чувством родительского долга или также тем, что Бен-Атар надумал повысить его из рядового торгового посланца в компаньоны, пообещав определенную долю от всей добываемой им выручки? В любом случае не приходилось сомневаться, что свою роль здесь сыграла также готовность старой исмаилитки присоединиться к вдовцу, чтобы присматривать за ребенком в его тулузском доме, пока Абулафия не найдет ей подходящую замену.
Заодно это обеспечило и предлог для новой встречи, потому что Бен-Атар и Абу-Лутфи обещали исмаилитке, что сами приедут за ней на следующее лето, чтобы забрать ее обратно в Магриб. За этим их обещанием стояли, разумеется, также воодушевление и удовольствие, вызванные состоявшейся встречей. Ведь до сих пор их торговля велась с помощью случайных посредников, сомнительных слухов да писем, часть которых обычно пропадала по дороге, но теперь, после двух лет нового и вдохновляющего опыта Абулафии, Бен-Атар понял, что ничто не может заменить живое льющееся слово молодого компаньона, повествующее о приключениях каждого рулона цветной ткани, каждого мешка с пряностями или инкрустированного кинжала, с которых начинается драма торгового обмена, извивающаяся, подобно петляющей змее, пока не достигнет своей конечной цели, каковой являются твердая золотая или серебряная монета либо увесистый драгоценный камень. Никакой упорядоченный отчет самого верного и вдумчивого посредника не может заменить обстоятельного и спокойного разговора лицом к лицу с самим торговым агентом, из рассказов которого, как птенцы из скорлупы, вылупляются тончайшие наблюдения, оценки и выводы, позволяющие купцу из Танжера наглядно убедиться, что вот-вот грядут большие перемены и что нищая, невежественная христианская душа, прячущаяся за Пиренеями, уже сейчас не прочь завязать связи с Востоком и Югом посредством их шкур, тканей и посуды. А поскольку ко всем этим практическим соображениям добавлялась также понятная радость от встречи родственников и друзей в таком приятном месте, над голубизной Барселонского залива, после недели спокойного, легкого плавания, то отныне, когда дядя и племянник стали к тому же компаньонами, пусть пока еще и не вполне равными друг другу, можно было смело надеяться, что такие летние встречи представителей малой, но древней религии на границе между двумя могучими, неустанно силящимися поглотить друг друга мировыми верами станут теперь постоянным обычаем.
Однако на обратном пути из Барселоны в Танжер, в той же лодке, но уже освободившейся от товаров, на Бен-Атара напал мучительный страх. Он вдруг почувствовал себя голым и беззащитным. Ему недоставало компании тюков с тканями и мешков с пряностями, что раньше грели ему душу и вселяли то ощущение безопасности, которое было особенно необходимо сейчас, когда его пояс и карманы были набиты монетами и драгоценными камнями, доставленными Абулафией из Прованса. Правда, с ним в лодке был Абу-Лутфи, но Бен-Атару почему-то с первой же минуты показалось, что его старинный помощник выглядит недовольным и угрюмым и все время шепчется с двумя матросами-исмаилитами, а тех на обратном пути будто какой-то религиозный зуд охватил, и, вместо того, чтобы, как раньше, танцевать голышом на носу лодки, они теперь по пять раз на день падали ниц и молились своему Аллаху. Неудивительно, что Бен-Атару недоставало теперь присутствия в лодке хотя бы того бестолкового еврея, который доставил их под Барселону, — он уже забыл, какой докучливой была его болтовня. В своем новом одиночестве он тосковал даже по крошечной порченой девочке, и у него щемило сердце, когда он вспоминал, как она ползала по лодке, привязанная шнуром, и умильно заглядывала ему в глаза. Сейчас ему представлялось, что, если бы она снова лежала у него на коленях, матросы-исмаилиты и помыслить бы не посмели напасть на него во сне, украсть его деньги, а самого выбросить в море. Но девочка давно уже была за Пиренеями, и Бен-Атару ничего иного не оставалось, кроме как потребовать от матросов вести лодку как можно ближе к берегу — в надежде, что там сыщется какой-нибудь человек, который согласится быть свидетелем, если им вздумается замыслить против него какое-то зло. Однако матросы решительно воспротивились его приказу, якобы из опасения сесть на мель, а верный Абу-Лутфи не только отказался помочь компаньону в этом споре, но даже сердито принялся ему возражать. Уж не удалось ли исмаилиту понять тот, происходивший на иврите, разговор, во время которого Бен-Атар повысил Абулафию до звания компаньона, меж тем как сам Абу-Лутфи должен был теперь довольствоваться одними остатками? Страх Бен-Атара всё возрастал, и с наступлением темноты он уже начал раскаиваться во всей этой затее с поездкой. Скорчившись и пряча кинжал в полах халата, сидел он на корме лодки и изо всех сил заставлял себя держать глаза открытыми, ожидая нападения матросов.
Абу-Лутфи чувствовал, что на его еврейского хозяина напал какой-то страх, но не предпринимал ничего, что могло бы этот страх поскорее развеять. Нет, исмаилиту не удалось понять те ивритские слова, что были произнесены у костра возле старого римского подворья, но тонкое чутье подсказало ему, что если хозяин страшится не только матросов, но и его самого, значит, чует, что в чем-то перед ним виноват, — и потому поутру, когда Бен-Атар, проведя бессонную ночь, позвал его, чтобы вручить, в награду за труды, большую золотую монету, Абу-Лутфи отказался ее принять, рассудив, что она явно не стоит прощения за эту неясную хозяйскую вину. Отказ старинного помощника потряс Бен-Атара, и он окончательно уверился, что в минуту опасности Абу-Лутфи бросит его на произвол судьбы. Вот почему, когда после второй бессонной ночи он понял, что силы его уже на исходе, он решил и Абу-Лутфи тоже повысить в звании до компаньона, дабы отныне франкское золото и серебро стали для исмаилита так же дороги, как зеница его собственного ока.
Но несмотря на то что в ходе этого путешествия Бен-Атар приобрел, таким образом, сразу двух компаньонов, с которыми ему отныне предстояло делиться своими доходами, у него не было ощущения, будто он возвращается в Танжер, потерпев ущерб и убыток. Напротив он чувствовал, что его дело только приумножилось и укрепилось. И к тому времени, как их парусная лодка прошла через теснины Гибралтаровых Столпов и к тихой спокойной голубизне Средиземноморья начала понемногу прибавляться коварная сонная зелень великого океана, лижущего стены быстро приближавшегося Танжера, он уже вполне уверился, что отныне простер длинную, мощную руку к далекому северному горизонту, ибо теперь его новый северный компаньон, судя по уверенности и серьезности, которые излучал Абулафия, будет энергично вдохновлять его нового южного компаньона, а новый южный компаньон — столь же энергично соблазнять нового северного, тогда как он сам, хозяин всего дела, оставаясь на прежнем месте и распространив свое покровительство на них обоих, будет разумно дергать за вожжи и получать свою долю прибылей. Позади за лодкой еще дрожат в струях нагретого воздуха очертания огромного Гибралтарского утеса, похожего на исполинскую рыжеватую статую, но все вокруг уже заливает золотой полуденный африканский свет, согревая своим блаженным теплом белеющие стены Танжера. И вот уже их окружают танжерские лодки, и рыбаки, узнав пассажиров, радостно приветствуют людей, вернувшихся с миром из далекого путешествия. И, ступив на твердую сушу, Бен-Атар первым делом целует песок и благодарит Создателя за то, что Он благополучно вернул его домой, но затем, вместо того, чтобы прямиком направиться домой, передает свои вещи одному из молодых парней, приказывая ему побыстрее известить жену и слуг, что нужно приготовить праздничную трапезу в честь возвращения хозяина, а сам почему-то направляется, словно его ноги туда влекут, к опустевшему жилищу Абулафии, в котором теперь уже не осталось ни единого следа его прежних жильцов. И когда он достает из кармана ключ, и отпирает железную дверь этого осиротевшего дома, и проходит внутрь, ему вдруг приходит в голову, что, возможно, в это самое мгновенье там, на далеком севере, Абулафия, в своем черном одеянии, вводит заговоренную, порченую девочку и ее рослую исмаилитскую няньку в свой мрачный и темный дом в Тулузе, наверняка окруженный жуткими крестами, и ему становится жалко их всех, потому что дом, где сейчас стоит он сам, весь залит теплом и солнцем, и его каменные полы ослепительно чисты, лишь в углу лежат свернутые постельные принадлежности и одежда старой няньки, которая, уезжая, не знала, что уже никогда сюда не вернется. И только от девочки не осталось ничего, как будто она вообще никогда не рождалась.
