Ознакомительная версия.
– До этого дня жизнь лежала передо мною как бы в сумеречном свете, но теперь я вижу ее иной. Я видел ее глубокие тени, – прибавил он тихо, – и как же ярко она засияла теперь!
Час спустя Бент-Анат со своею свитой находилась у ворот Дома Сети.
Один из сопровождавших ее скороходов опередил процессию, чтобы известить главного жреца о приближении царевны.
Она стояла одна в колеснице, ехавшей впереди ее спутников. Пентаур разместился в колеснице царского лазутчика.
У ворот храма процессию встретил главный астролог.
Большие ворота пилонов были отворены настежь и открывали взгляду передний двор храма, вымощенный каменными плитами и окруженный с трех сторон двойной колоннадой.
Стены, архитравы и карнизы пестрели изображениями и цветными узорами. Посреди двора возвышался большой жертвенный алтарь, где на кедровых дровах горели благовонные шарики кифи[51], которые наполняли обширный двор одуряющим дымом.
Этот алтарь окружали стоявшие полукругом жрецы в белых одеждах. Они повернули лица навстречу приближавшейся царевне и затянули тягучие, глубоко проникавшие в сердце священные гимны.
Много жителей некрополя собралось вдоль рядов сфинксов, между которыми Бент-Анат ехала к святилищу.
Никто не вникал в смысл жалобных гимнов: и такое пение, и многие необъяснимые вещи были здесь делом обычным.
Восклицания: «Славен род Рамсеса!» и «Поклонение дочери Солнца, Бент-Анат!» раздавались из тысячи уст, все сбежавшиеся сюда люди кланялись до земли дочери владыки.
У пилонов царевна вышла из колесницы и последовала до двери храма за главным астрологом, который безмолвно и важно поклонился ей.
Когда она собиралась пройти на передний двор, пение жрецов внезапно стало оглушительным. Рокотание басов смешивалось с жалобно звучавшими дискантами учеников храма. Бент-Анат в испуге приостановилась, затем пошла дальше. Но перед воротами появился Амени в полном жреческом облачении. Он вытянул вперед свой посох, как бы преграждая ей вход, и громко и запальчиво воскликнул:
– Приближение чистой дочери Рамсеса есть благословение для сего святилища, но это убежище богов закрывает свои двери для оскверненных, будь они рабы или цари! Во имя небожителей, от которых ты происходишь, спрашиваю тебя, Бент-Анат: чиста ли ты или осквернилась прикосновением нечистых?
Жрец остановился прямо перед высокою фигурой царевны.
Яркая краска покрыла щеки Бент-Анат, в ушах ее зашумело, точно бурное море бушевало вокруг нее, и грудь ее часто поднималась и опускалась от сильного волнения. Царская кровь закипела в ее жилах. Она чувствовала, что ей навязали недостойную роль в нарочно устроенном представлении. Намерение самой заявить о своем осквернении было забыто, и ее губы уже открывались, чтобы дать резкий отпор возмутившей ее заносчивости жреца, когда Амени устремил на нее взгляд со всей свойственною ему серьезностью. Бент-Анат ничего не сказала, но выдержала этот взгляд и ответила на него не менее гордым и вызывающим взором.
Жилы на лбу Амени вздулись и посинели, но он подавил закипавший в нем гнев и изменившимся голосом сказал:
– Боги через меня спрашивают тебя: для того ли ты вступила в это священное убежище, чтобы небожители сняли с тебя нечистоту, оскверняющую твою душу и твое тело?
Бент-Анат отвечала коротко и с достоинством:
– Отец мой передает тебе мой ответ.
– Не мне, – возразил Амени, – а богам, именем которых я повелеваю тебе теперь покинуть это чистое святилище, оскверняемое твоим присутствием!
Бент-Анат вздрогнула и глухо проговорила:
– Я ухожу.
Уже сделав шаг к воротам пилона, она встретила взгляд Пентаура.
Подобно праведнику, перед глазами которого совершалось великое чудо, он в тревоге, но с восторгом, в страхе, но чувствуя какое-то внутреннее просветление, созерцал царственно ступавшую девушку. Ее поведение казалось ему возмутительно смелым, но вполне соответствующим ее правдивой и возвышенной натуре. Амени, этот образец добродетели, столь чтимый Пентауром, стушевался, когда Бент-Анат, выходя из храма, захотела пожать руку молодому жрецу. Их взгляды встретились, и Пентаур прижал ее руку к своему переполненному чувствами сердцу.
Главному жрецу было нетрудно читать по лицам этих двух неиспорченных существ, как в открытой книге. Он понимал, что их души соединили внезапно образовавшиеся узы, и взор, каким Бент-Анат обменялась с Пентауром, испугал Амени: непокорная девушка взглянула на поэта торжествующе, ища одобрения, и оно было ясно высказано взглядом молодого жреца.
Амени на одно мгновение приостановился, затем вскричал:
– Бент-Анат!
Царевна обернулась и взглянула на него серьезно и вопросительно.
Амени сделал к ней шаг и остановился между нею и Пентауром.
– Ты вызываешь богов на борьбу, – строго сказал он. – Это – отважный вызов, но мне кажется, что твоя смелость возросла вследствие того, что ты рассчитываешь на союзника, который, пожалуй, не менее чем я близок к небожителям. Итак, позволь мне сказать: тебе, заблуждающемуся ребенку, может быть прощено многое, но служитель божества, – при этих словах он бросил угрожающий взгляд на Пентаура, – жрец, который, в борьбе самовластия и закона, принимает сторону первого, жрец, забывающий свой долг и свою клятву, недолго будет оказывать тебе помощь, так как он осужден, как бы ни были богаты те дарования, которыми его наделило божество! Мы изгоняем его из нашей общины, мы проклинаем его, мы…
Бент-Анат смотрела то на дрожавшего от волнения главного жреца, то на Пентаура. Румянец и бледность сменялись на ее лице.
Поэт сделал шаг вперед. Она чувствовала, что он хочет говорить, защищать свои поступки, но она знала, что этим он погубит себя. Ею овладело глубокое сострадание, чрезвычайная обеспокоенность, и, прежде чем Пентаур открыл рот, она медленно опустилась на колени перед главным жрецом и тихо сказала:
– Я согрешила и запятнала себя. Это высказал мне и Пентаур перед хижиной парасхита. Возврати мне чистоту, которой я лишилась, Амени!
Гневное пламя в глазах главного жреца внезапно погасло. Ласково, почти с любовью, он посмотрел на царевну, благословил ее и повел в святилище. Там ее окурили фимиамом, окропили девятью священнейшими елеями, затем Амени позволил ей вернуться в царский дворец.
Он объяснил царевне, что ее вина еще не искуплена и что скоро она узнает, какими молитвами и обетами может вновь достигнуть полной чистоты пред лицом богов.
Все это время жрецы на переднем дворе храма продолжали петь скорбные гимны.
Стоявший у храма народ прислушивался к жреческому пению и временами прерывал его пронзительными криками скорби – весть о случившемся уже успела распространиться в толпе.
Солнце начало склоняться к западу, скоро посетители Города мертвых должны были оставить его, а Бент-Анат, появления которой народ ждал с нетерпением, еще не показывалась. Говорили, что царская дочь навлекла на себя проклятие за то, что отнесла лекарство заболевшей прекрасной белолицей Уарде, которую знали многие.
Среди собравшихся любопытных было много бальзамировщиков, каменщиков и людей из низших сословий. Мятежный дух, свойственный египтянам и позднее, при иноземных властителях, навлекший на них тяжкие страдания, проявился теперь и возрастал с каждою минутой. Люди осуждали гордость жрецов, порицали неразумный закон. Один пьяный солдат поднял камень, намереваясь бросить его в обитые медью ворота храма. Несколько мальчишек с криками последовали его примеру, и даже степенные люди, понукаемые воплями раздраженных женщин, тоже пустили в ход камни и бранные слова.
Наконец, при невообразимом шуме толпы, главные ворота отворились, и оттуда выступил Амени в полном облачении, сопровождаемый двадцатью пастофорами, которые несли на плечах изображения богов и священные символы. Процессия вклинилась в толпу.
Все умолкли.
– Почему вы мешаете нашим молитвам? – громко, но спокойно спросил Амени.
В ответ ему раздался беспорядочный гомон толпы, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме часто повторяемого имени Бент-Анат.
Амени, сохраняя невозмутимое спокойствие, высоко поднял свой посох и вскричал:
– Дайте дорогу дочери Рамсеса, которая искала и обрела чистоту пред лицом богов, зрящих вину как высшего, так и низшего! Они награждают благочестивых, но карают преступных. Преклоните колена и молитесь, чтобы они простили вам и благословили вас и детей ваших!
Амени велел одному из пастофоров подать ему священный систр[52] и поднял его вверх. Стоявшие за ним жрецы запели торжественный гимн, толпа опустилась на колени и не двигалась до тех пор, пока пение не смолкло. Тогда главный жрец снова вскричал:
– Небожители благословляют вас! Покиньте это место, дайте дорогу дочери Рамсеса!
После этих слов стража очистила от толпы дорогу к Нилу, окаймленную сфинксами, не встретив ни малейшего сопротивления.
Ознакомительная версия.
