Как говорится, ни убавить, ни прибавить. Больше она не обращала на меня внимания. Они с Гарри кружили по гостиной. Я таскалась за ними с подносами и стаканами.
Она слишком много играла веером. Она болтала о парижских модах, о нью-йоркских модах, и не правда ли, ужасное платье жены губернатора Калберсона, которое она надевала на инаугурацию в Остине, – это стыд и позор, при таких-то деньгах можно было бы купить и получше или хотя бы найти модистку со вкусом. Вкус чрезвычайно важен, n’est‑ce pas?[5] И говоря о хорошем вкусе, заметили ли вы, какую ужасную безвкусицу надевали такие-то на такой-то бал?..
Мама пыталась вовлечь её в разговор о музыке, но не преуспела. Папа хотел выяснить её мнение по поводу телефонной линии, которую собирались провести в наш город, но это её не интересовало. Она только жеманилась, болтала ерунду и гоняла Гарри туда-сюда. Меня от неё тошнило.
Вечер всё тянулся. Как-то мы пережили бесконечный ужин. Чтобы развлечь присутствующих, мисс Браун уселась за фортепьяно и выбрала из своего обычного набора для вечеринок «Вальс-минутку» Шопена. Уложилась она ровно в пятьдесят две секунды по папиным карманным часам. Потом мисс Гудекер пела, а мисс Браун аккомпанировала. Пела она безо всякого выражения, но глазами стреляла в Гарри не переставая.
До дна очами пей меня,
Как я тебя – до дна.
Иль поцелуй бокал, чтоб я
Не возжелал вина.[6]
Во время этого отвратительного представления я заметила, что дедушка смотрит на неё как загипнотизированный. Это страшно меня расстроило. Мало ей Гарри, так надо пленить всех, кто для меня важен.
Потом Гарри исполнил «Проснись, красавица», а мисс Гудекер строила ему глазки. Гнусная мисс Браун вытащила меня к фортепьяно и заставила играть пьесу с концерта. У меня разболелась голова, и я с застывшей улыбкой кое-как отбарабанила положенное и сбежала на кухню, чтобы выпросить у Виолы таблетку от головной боли.
– Как она тебе? – спросила Виола. – Из кухни не разберёшь. Вроде не очень. Зато мистер Гарри-то как хорош!
– Это кошмар, Виола. Говорит только о тряпках.
– Это всегда интересно, – возразила Виола.
– Нет, если ты не можешь говорить ни о чём другом.
– И то правда. И поёт не очень. Как твоя мама это выдерживает?
– Старается.
– Ну и хорошо. Вот, возьми таблетку. Обнесёшь всех шоколадными конфетами. И не забудь считать.
Я вернулась к гостям, предлагая конфеты всем, кроме братьев. Сан-Хуана повела младших спать. Преподобный Гудекер обсуждал с папой скачки цен на рынке хлопка. Дедушка загнал Гарри и мисс Гудекер в угол и втолковывал им разницу между самцами и самками Deinacrida или гигантской саранчи.
– Нам лучше пройти в библиотеку, – обратился дед к мисс Гудекер. – У меня есть несколько прекрасных образцов, вы ясно увидите различие.
Дед взял её под локоток и повёл из комнаты.
– Возвращайтесь поскорее! – крикнул вдогонку Гарри. – Не лишайте нас столь приятного общества. Ха-ха!
Гарри просто лучился дружелюбием. Я протянула ему трюфель. Мне любой ценой нужно было вернуть любовь старшего брата. Дрожащим голосом я, величайшая обманщица в мире, пролепетала:
– Она очень милая, Гарри.
Шею закололо. Теперь крапивница начиналась от вранья.
– О да! Она потрясающая девушка. Я так и знал, что ты её полюбишь. Вкусная конфета. Дай-ка ещё одну.
Слепец, жалкий слепец.
В этот момент в гостиную ворвалась вся красная, страшно взволнованная мисс Гудекер и что-то торопливо, возбуждённо зашептала на ухо тётушке. Миссис Гудекер обратилась ко всем присутствующим:
– У Минервы разболелась голова. Боюсь, нам придётся вернуться домой. Не хочется покидать столь приятное общество, но мать Минервы доверила её мне. Надеюсь, вы нас извините.
Они собирали свои шали и торопливо прощались, пока Гарри с мистером Гудекером запрягали лошадь в коляску. Гудекеры горячо благодарили маму за гостеприимство, но не выражали желания увидеться снова. Наконец они отбыли.
Гарри, кажется, загрустил.
– Дедушка, – спросил он, – что-нибудь случилось в библиотеке?
– Всё шло прекрасно. Она заинтересовалась бабочками, особенно голубянками, и я решил показать ей коллекцию препарированных жуков. Исключительно удачные образцы, – дедушка закурил сигару. – Мы мило побеседовали, я бы сказал, очень содержательно.
Назавтра маме доставили с посыльным благодарственные письма от наших гостей. Мама оставила письма на обеденном столе, чтобы преподать нам очередной урок хороших манер. Благодарности были бурными и цветистыми, только не у мисс Гудекер. Её письмо, хотя и вполне вежливое, было до неприличия кратким.
Через пару дней Гарри решил её навестить. Миссис Гудекер сказала, что племянницы нет дома. Ещё через три дня мисс Гудекер, ничего не говоря Гарри, вернулась в Остин. Гарри узнал об этом от служанки, когда снова заехал к Гудекерам. Вернувшись домой, он заперся у себя в комнате. Сэм Хьюстон и Ламар терялись в догадках: будут ли Гарри давать рыбий жир? А если нет, то с какого возраста рыбий жир уже не полагается? С шестнадцати? А может, с четырнадцати? Серьёзный вопрос!
Гарри не пичкали ненавистным рыбьим жиром. Он достаточно страдал от горя и разочарования. Его письма к мисс Гудекер возвращались нераспечатанными. Он целыми днями слонялся по дому, как помешанный. Жалко было смотреть. Мой собственный кошмарный синяк из фиолетового стал жёлтым, и я дала себе клятву больше никогда ни во что не вмешиваться.
Земная кора – обширный музей…
После мимолётного знакомства с этой жеманницей, мисс Гудекер, в доме всё пошло наперекосяк. Гарри не первую неделю пребывал в тоске и апатии. Я твёрдо помнила своё обещание и ни во что не вмешивалась, только один раз не удержалась, подслушала у замочной скважины. Дедушка с Гарри разговаривали в библиотеке спустя пару дней после визита. Дед что-то объяснял про законы естественного отбора – про то, что в природе они всегда выполняются, а в случае людей иногда почему-то не срабатывают. Гарри от разговора немножко полегчало, но он ещё долго не мог прийти в себя. Интересно, Гарри сердится на дедушку? Не надо было показывать мисс Гудекер коллекцию препарированных жуков. Но если это так её испугало, грош ей цена, недостойна она нашего Гарри.
Уверена, что у мамы отлегло от сердца, когда эта мерзкая девица исчезла. Обычно мама обращается со свёкром вежливо, но с прохладцей, а теперь в её голосе звучала благодарность, переходящая в нежность. За обедом она заботливо расспрашивала дедушку о здоровье, подкладывала ему на тарелку самые лакомые кусочки. По-моему, он и внимания не обратил.
Меня Гарри простил. Не я же всё-таки лишила его последней надежды поладить с мисс Гудекер. Я вела себя наидостойнейшим образом, так что меня ругать не за что. Уж не знаю, от кого она с такой скоростью убежала, но только не от меня. А я всегда была любимицей Гарри, его верным хвостиком. Вечно за ним таскалась. До чего же здорово, я снова в любимчиках!
Лето подходило к концу. Папа иногда спрашивал дедушкиного совета по поводу дел на ферме или по поводу хлопкоочистительной машины. Но папе с трудом удавалось отвлечь дедушку от науки – дед упорно не желал сосредотачиваться на хозяйственных вопросах. Он начал дело, добился немалого успеха, но теперь не желал об этом думать. Странно, что родители не понимают, почему дедушку больше не волнует его прежняя жизнь. Я всё сразу поняла, как только он мне рассказал про летучую мышь.
– Мне и так немного осталось, – объяснил он, когда мы устроились в библиотеке. – Зачем ещё тратить время на обсуждения дренажных канав и неоплаченных счетов? Хочется каждый оставшийся час провести с толком. Жалко, что я до этого додумался только, когда мне стукнуло пятьдесят. Тебе, Кэлпурния, нужно научиться беречь время с молодых лет. Не трать время по пустякам.
– Да, сэр. Постараюсь.
В библиотеке нет стула для посетителей, поэтому я усаживаюсь на скамеечке для ног. Кажется, это бывшее верблюжье седло. Совершенно не похоже на седло, а уж я седла видала. Пахнет оно странно и сплошь покрыто короткой коричневатой шерстью, как у собачек чихуахуа. Так что, наверно, оно и впрямь верблюжье. Я снова и снова разглядываю дедушкины вещи. Медный, оставшийся с войны бинокль. Широкие, плоские ящики с образцами – засушенными ящерицами, пауками и стрекозами. Резные чёрные часы с кукушкой, которые объявляют каждые четверть часа смешным надтреснутым голосом. Обтрёпанная по краям голубая розетка с выцветшими буквами: «Самый лучший скот. Сельскохозяйственная ярмарка. Фентресс, 1877». Толстые, кремовые, наверно, пергаментные конверты из Национального географического общества с красными сургучными печатями. Вырезанная из дерева русалка – подставка для трубок. И, конечно же, медвежья шкура с открытой пастью. (Уж не знаю, сколько раз я совала в эту пасть ногу.) В запертом шкафчике над полкой с наградами хранится страшненькое чучело броненосца – отвратительно набитое. Зачем его тут держать, когда каждый экспонат дедушкиной коллекции – образец совершенства?
