— А как они совокупились? — спросил Иванушка. Никифор замялся. Вместо него ответил Иона:
— Это когда, как жабы, в голом гадстве друг по другу ползают. Мерзость отвратительнейшая!
— Грех? — спросил Иванушка.
— Не просто грех, а чистая пагуба, — ответил епископ. — Помрёшь — мигом во ад.
— Вон чего… — тихо сказал Иванушка, с сожалением глядя на вопящих блудодеев. — А их тоже в той яме закопают?
— Нет, — с улыбкой сказал Никифор. — Мы их святой водицей побрызгаем да и отпустим. Но в Переславле им уже не жить. Вон!
Иванушка успокоился, святой водой — это даже неплохо. А камню, ему и впрямь ни с какой стати не должно быть больно. Палач Васька свой шелепень уже вон как измочалил и сам взмок. Тут внимание княжича привлекла дырка в глубине ямы. Что за нора такая? Он спросил о ней у Никифора.
— Чудная нора, — отвечал протопоп. — Глубокая такая, будто бездонная. Один из копателей лопату в неё обронил, так даже стука не услышали, будто и впрямь в никуда лопата провалилась. Диакон мой размышляет, что не иначе как из этой дырки все беды на землю Русскую выходят, благодаря таким вот, как эти якобы меряны. Ну ничего, мы её сейчас каменюкой завалим и землёй засыплем. Васько, довольно хлестать! А вы, православные, давайте-ка поднатужьтесь да и свалите камень в ямину! Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё, победы православным христианам на сопротивныя даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство.
— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже! — громко запел епископ Иона, все подхватили его звучную аллилуйю единогласно, и, что самое удивительное, язычествующие вдруг прекратили свои вопли и рыдания, затихли, перестали рваться, понурились. Люди тем временем взялись за камень, под которым было надёжно подрыто, так что требовалось лишь немного поднажать на глыбу, чтобы она с горестным гулом ухнула в уготованную ей могилу. Иванушка в этот миг почему-то подумал о Юре — хорошо, что он остался в повозке. Впечатлительный, будет потом по ночам вскрикивать да в постель дудолить. Бездонная нора зачем-то запала Иванушке в душу. Уж больно страшная. И без дна. Как это? Непонятно. Таинственно. Страшно.
Тем временем началось погребение. Полтора десятка лопат решительно и быстро закапывали умогиленного кириметя. После троекратной аллилуйи Иона стал громко читать покаянный псалом царя Давида, затем «Верую». Блудодеи тихо слушали его. Откуда-то среди могильщиков кириметя возникла черемисянка Очалше, тоже с лопатой. Очалше сопровождала француза Бернара, была ему верной подругой и служанкою. Когда он с разможжённой башкой умирал в Муроме, она ни на шаг от него не отходила. Говорят, креститься хочет, подготавливается к Святому Таинству. Красивая. Иванушка ею любовался. Но куда ей до матуш киУ Небо и земля. Краше родной матери никого не знал мальчик.
Заваленную землёй могилу кириметя стали тщательно утаптывать, чтобы ровное место получилось. Воздвигли большой деревянный крест. Праведный Иона взял чашу со святой водой, приблизился к нечестивцам и множественно их покропил. Они трепетали, но молча. Женщины дёргались, лица их искривились в судорогах, но и этой их муке пришёл конец.
— А теперь ступайте на все четыре стороны, — сказал Иона, — и подумайте о жизни и блуде своём, да не повторится ваше беззаконие. Ступайте с Богом!
Их отпустили, и они побрели прочь. Вдруг один из них оглянулся и выкрикнул:
— Всё равно мы вас, попы, подстережём и горлы вам перережем!
А другой испуганно:
— Не слушай его, батюшко! Прости нас!
Кое-кто бросился было их заново хватать, но Иона запретил:
— Оставьте их, пускай уходят. Да исполнится милость наша к ним, а они за то со временем образумятся. А вас Господь наградит за сегодняшний подвиг благочестивый, непременно наградит. Ступайте же и вы домой, расходитеся с молитвою Иисусовой. Ангела-хранителя всем вам и здравия духовного вкупе с телесным и мирная же и премирная Господня благая!
Все стали покидать место погребения идола кириметя.
Глава десятая
НОВАЯ ИВАНОВА ЕПИТИМЬЯ
Иван Ощера последним уходил с поляны поганого капища. Душа его кипела и клокотала. Он, весельчак, балагур, над всеми насмешник, нередко охальник, за неистовое зубоскальство своё и прозвище получивший, снова попал под очарование старца Ионы. Никто, никто доселе не внушал ему подобного страха и трепета. В первый раз это произошло в Муроме, когда Иона приехал и саморучно причащал. Каялся тогда Ощера всей душой, аксаком и аспидом себя обзывал, слёзы лил, убить себя был готов за то, что много раз надсмехался и над непорочным зачатием, и над плюновением-брением, и над многим другим. «Батюшко! — рыдал он на исповеди у Ионы. — Разве ж можно мне спастись, если я, когда «Верую» читают, вместо слова «погребена» срамной глагол вставляю!» Иону чуть было обморок с ног не сшиб от таких признаний ужасных. Но всё выдержал праведник и даже отпустил Ивану грехи его, наложив епитимью.
И что же Иван? Как епитимью сию понёс? А вот так. Зело пристойно! В тот же день отправился вместе с Драницей в кружало, там прельстился пьянским весельем, обгулял какую-то весьма телесную и красивую бабу, и это в ночь на Великую пятницу! Правда, потом Иван принял участие в спасении француза Бернарки, который до того наквасился, что раскроил себе об угол стола череп. Ощера большую часть пути нёс его на себе. После же никакой благодарности, а даже напротив — оживший Бернарка стал пенять Ощере и Дранице, мол, они его не уберегли.
Но Бернарка уже много спустя ожил, а до этого никаких уроков из своего безудержного пьянства ни Ощера, ни Драница не извлекли. Продолжали куролесить и до Пасхи, и после Пасхи. Семён Ряполовский с Юшкой драку устроил за то, что Юшка черемисянку Очалше охмурил и Бернарке подсунул. Якобы Семён сам хотел ею полакомиться. А ведь смиреха такой, постник, то и дело причащается. Тихий омут! Узнав, что Иона берёт Драницу к себе в провожатые, Семён сам отказался ехать в Переславль. И ни один Ряполовский не поехал. Княжич Иван из-за этого сильно опечалился. Обиделся. В особенности на Семёна, которого очень любил. К чести сказать, и Юшка и Иван, как прознали про желание Ионы, из вихревого загула стали выходить, а после Красной горки[18] и вовсе — ни-ни. Взялись за ум. Да и поизрасходовались до самой изнанки. Отпаивались кислощейными квасами, огуречным рассолом, молоком, потихоньку вышли из запоя, оздоровились, лицами зарумянились. Но стыдно было Ощере снова идти каяться к Ионе, а Иона, как нарочно, ни о чём его не спрашивает, помалкивает и даже не косится на Ощеру, будто тот праведник и можно не беспокоиться о его спасении. И вот, когда кропили водой этих одержимых бесом язычества, охватило душу Ощеры нестерпимо жгучим стыдом. Он увидел себя в них, впору было подставлять всего себя под кропление святой водицею. Но не подошёл и не подставился под иссоп чудотворца Ионы. И когда все пошли расходиться, Иван стоял как вкопанный, оцепенев от внезапного осознания, что вот помри он сейчас — и, как сказал Иона про этих, тотчас же в ад, без всяких проволочек. В ту самую нору, которую только что на его глазах камнем завалили.
Уходил с языческой поляны последним, а предпоследней шла черемисянка Очалше. Ему вдруг жалко её сделалось до слёз. Мужа похоронила, себя продавать пришлось, детей нет, теперь вот за Бернаркой увязалась. Он — мужчина видный, большой, усы кверху подкручивает, а браду бреет. Влюбилась она в него, что ли? А он, собака, ей всё «ватан!» да «ватан!» и рукой показывает — пошла, мол, прочь. Она, бедная, ухаживала за ним, над ней сжалились, взяли с собой в обоз, чтоб могла при нём находиться.
— Ну что, Очалше, где фрязин-то твой?
— Голова болит, — ответила черемисянка и улыбнулась. Закатный луч заиграл в её светлых глазах.
— Красивая ты баба, а дура, — ласково пожурил её Ощера. — На кой он тебе сдался, ватан такой!
— Нешчасливый он, — пожала плечами и жалобно нахмурила брови.
— Лучше бы меня полюбила.
— Нет, — извиняющимся тоном, — ты тоже хороший. Его люблю.
— Ну люби, люби, дурушка!
Выйдя вместе с Очалше на дорогу, Иван сел на своего гнедого Репья и вместе со всеми проделал остаток пути до главных ворот Переславля. Ощере уже доводилось бывать здесь, но он вновь, словно впервые увидев, поразился мощи крепостного вала и толстобревенчатых стен. Знал Шемяка, где притаиться, — нелегко будет его отсюда выкуривать, неприступны переславские укрепления.
У ворот с небольшим отрядом стояли прихвостни Шемякины — боярин Михаил Сабуров и дьяк Фёдор Дубенский. Въезжая в град, Ощера с наслаждением сообщил Сабурову:
— Эй, Сабуров, а дружок-то твой, Андрюшка Голтяев, обратно на нашу сторону переметнулся. В Муроме остался. Давай и ты к нам!
