Он был пьян и, как говорят алкоголики, сломался: руки не слушались, голова падала, хотя Кирилл старался держать ее прямо. Аристарх Павлович почувствовал свою вину, и грядущая завтрашняя выволочка от бабушки Полины в один миг смахнула молодецкую веселость и ухарство.
— Спать, Кирилл! — в приказном порядке запел он. — Ложись-ка на диван!
И почти волоком перетащил Кирилла в постель, раздел, укрыл и выключил свет. Сам же сел в кресло и радовался теперь тихо, под легкое свечение углей, исходящее из камина. «Ну и пусть, — думал он. — Пусть нам завтра влетит за гулянку. Было хорошо… Было так хорошо! И ему было хорошо, может, и к дому привыкнет. А к дому привыкнет — человек уже будет надежный. Глядишь, и я с ним оживу. Раньше говорил — теперь запел! Ну и буду петь. Буду петь…»
Наутро Кирилл проснулся, полежал, припоминая вчерашний шальной вечер, и тихо позвал:
— Палыч? А Палыч?
— Ага! — откликнулся тот.
— Здорово мы вчера погусарили? Со стрельбой… Или мне приснилась стрельба?
— Ага!
— Нет, ну правда? Салют давали?
— Ага! Тиимать…
Кирилл помолчал, повозился и сел на постели.
— Жениться надо… Действительно, забросят в глухомань — сопьюсь. И даже без глухомани могу… — и тут же поправился: — Нет, Палыч, я ведь редко выпиваю, от случая к случаю. Но чувствую, могу спиться.
— Ага, — поддержал Аристарх Павлович.
— Сегодня же пойду искать невесту, — серьезно сказал младший Ерашов. — Мы с парнями договорились… Через пару месяцев устроить совместную свадьбу. Ну, кто себе подруг найдет… А кто не найдет — с того штраф в пользу женихов… Все! — Он вскочил и стал делать энергичные упражнения. — Пьянки побоку, Палыч! Женимся! И ты тоже! За компанию, а?
— Ага! — засмеялся Аристарх Павлович.
— Палыч?! — вдруг закричал Кирилл. — Ты же вчера заговорил! Тьфу! Вылетело из головы! Ты же вчера песни пел! А какой голос у тебя прорезался! Ну-ка, спой!
Аристарх Павлович взял карандаш и крупно написал: «Боюсь!»
— Ну, блин, испугался! Пой!
«Пошли на кросс», — отписался тот и стал натягивать спортивную майку.
Они вывели жеребчика из стойла и побежали по аллеям, которые, если знать их расположение, замыкались в большой круг и проходили по самым заповедным местам Дендрария. Утро было ясное, роса еще искрилась повсюду и холодила ноги; остатки похмелья вылетели почти мгновенно. Заполошный жеребенок заставлял то набавлять темп, то сбрасывать его, вовлекал в игру.
Мужикам же было сначала трудновато, бросало в пот, подступала одышка, но расшевелились, взяли второе дыхание и стали замечать, что утро радостное, что трава в алмазах, как ордена, и птицы заливаются. На втором кругу Кирилл уже бегал взапуски с Ага, однако проигрывал: жеребчик, в крови которого бродила страсть к состязаниям, мгновенно набирал скорость и оставлял двуногого далеко позади. И потом, обернувшись, словно смеялся над ним: ну, как я тебя? То-то!..
На последнем кругу они свернули к озеру и, раздевшись на ходу, попрыгали в воду. И уж было начали веселую возню на отмели, да Аристарх Павлович вдруг хлопнул по голым ляжкам:
— Тиимать!
— Ты что, Палыч?
— Сколько время? — запел Аристарх Павлович. — На службу опоздал! Ага запрешь в сарай, накосишь сена! Я прибегу потом!
И помчался домой собираться на службу.
Кирилл, пользуясь случаем, часа полтора еще бесился с жеребчиком в воде, плавали с ним на другой берег, носились там по отмели и наконец, утомленные, нескорым шагом пришли домой. Ага он запер в сарае и пошел сдаваться бабушке Полине: делать нечего, после кросса и купания хотелось не есть, а жрать.
Бабушка Полина полулежала возле включенного телевизора и наблюдала борьбу у микрофонов.
— Полина Михайловна, простите великодушно, — дипломатично и ласково сказал Кирилл. — Мы вчера с Аристархом Павловичем устроили небольшую дружескую вечеринку… И пели песни.
Бабушка Полина словно его не видела, хотя внук торчал у телевизора. Тогда Кирилл убавил звук и сказал еще раз:
— Мы вчера устроили дружескую попойку с Палычем. Но все было прилично.
— Включи звук, — холодно сказала бабушка Полина.
— Ну, простите, Полина Михайловна… Ну, погусарили слегка. Да ведь в пределах допустимого. Правда, песни орали, но на это есть…
— Кто стрелял? — словно суровый командир, спросила бабушка.
— Кто стрелял? — пытался вывернуться Кирилл. — Что-то я не слышал стрельбы. А что — стреляли?
— Зато слышала я. Окно было открыто…
— Мы всего четыре раза…
— Не четыре, а пять!
— Ну, пять, — признал Кирилл. — Салют давали.
— По шеям вам надо надавать! — возгневилась бабушка Полина. — Гусары!.. Ладно, ступай и пошли ко мне Аристарха.
— Он на службу ушел.
— Он-то на службу ушел! А ты, балбес, шататься будешь целый день? — Голосок у неподвижной, немощной бабушки был еще крепкий, и это единственное, что не было еще утрачено от долгой болезни. — Сейчас ступай за стол, а потом иди помогать Надежде Александровне. Скоро Алеша приедет, а комнаты для детей не готовы… Но разговор не окончен. Вечером придет Аристарх на ужин — зайдете ко мне.
— Есть, Полина Михайловна! — козырнул Кирилл, но бабушка не приняла шутки.
Город оказался небольшим, но густозаселенным, как многие города в дальнем Подмосковье. Для знакомства Кирилл купил туристскую карту, присел в сквере на скамейку и стал отыскивать учебные заведения. Педагогический институт он отмел сразу, поставив на карте крест. Возле танкового училища было общежитие историко-филологического факультета — рассадник курсантских и офицерских невест. Кто брал себе жен оттуда, называл общежитие институтом благородных девиц; кто испытывал несчастную любовь, разочарование и измену, называли серпентарием, а девушек — очкастыми кобрами и гремучими змеями. Ну а на безразличный случай, как у Кирилла, студенток ИФФ именовали просто «ифуфуньками», общагу же — монастырем. Пренебрежение обычно возникало из-за ранней безответной любви. На первом году учебы Кирилл пришел на танцевальный вечер, который устраивался в хоккейной коробке между общежитием и казармой. И сразу же встретил Таню. Тогда он еще не ведал, что такое ифуфуньки, и как всякий насидевшийся в неволе и накопивший в себе мощную энергию и жажду любить, особенно не избирал «предмет любви». Он был готов влюбиться в кого угодно, лишь бы был внешний женский образ — остальное дорисовывало буйное воображение. Он был как кумулятивный снаряд, выбрасывающий при взрыве направленную струю, способную прожечь лобовую броню. А Таня была старше Кирилла на три года и повидала уже эти стрельбы, и уверовала в собственную неотразимость. Кирилл же после суворовского был еще дохловат и сутул; она же, обласканная голодными взглядами, цвела и в самом деле казалась божественной. Аксиома: женщина прекрасна, если ее любят… И взрыв очередного снаряда ей был забавным. Таня пофлиртовала с Кириллом, повертела ему «динамо» и очень трогательно распростилась, чтобы оставить в нем долго незаживающую рану. Однако рана эта затянулась очень быстро, а на ее месте появился шрам — равнодушие и презрение ко всем ифуфунькам без разбора. Он больше не появлялся в хоккейной коробке никогда. А спустя два года курс Тани был выпускным, и был прощальный вечер на территории училища, вроде бы устроенный стихийно, из чувств давней дружбы между общежитием и казармой. Однако умысел сквозил во всем: от легкомысленных нарядов «умненьких» ифуфунек до развлекательных игр, когда королева бала венчала лучшие танцевальные пары и уже нельзя было расставаться до конца вечера. Просто у девчонок с ИФФ были те же проблемы, что и у курсантов-выпускников: зашлют в глухую деревенскую школу, а там можно и спиться и удавиться с тоски…
Таня была на прощальном вечере, Кирилл же сам напросился в наряд по парку, хотя мстительное чувство подмывало явиться в клуб, покрасоваться там и исчезнуть. Сам того не ведая, он таким образом спасался от собственного цинизма, который уже вызрел, как чирей на пояснице. К тому времени он уже много что познал: и то, что подобные вечера устраиваются по официальной договоренности ректора университета и командования, и что общежития вузов с преобладающим женским населением специально строят возле казарм военных училищ, и таким образом решается не проблема семейного счастья и счастливых встреч, а обыкновенная кадровая политика, ибо в глухих гарнизонах некому учить детишек. Кто-то неведомый и всемогущий программировал его, Кирилла, жизнь, и в протест этому хотелось стихии, случайности и судьбы…
И сейчас он лишь выбирал направление, запускал стрелу, как некогда Иван-царевич, чтобы отыскать свою Царевну-лягушку.
Единственным женским вузом в городе оставался фармакологический факультет — отделение Московского мединститута. Кирилл внутренне посмеялся: опять сочетание букв «ФФ», но мысленно назвал воображаемых невест «аптекаршами». В городах он ориентировался увереннее, чем в лесу, и довольно скоро разыскал кирпичное одноэтажное здание факультета.. Хотя и была пора экзаменов, однако вокруг было пусто, и если передвигался народ, то в основном на стадион, где был устроен грандиозный рынок-толкучка.
