близкими подругами, чем камеристками.
Из мужского штата ближе всех к цесаревне казались три пары братьев: Шуваловы — Пётр и Александр, Григорьевы — Иван и Данила и Воронцовы — Михаил и Роман. Все они, кроме последнего, которому едва исполнилось четырнадцать, оказались примерно одного с Алёшкой возраста и имели чины фурьеров, пажей и камер-юнкеров при малом дворе.
К его внезапному появлению во дворце мужская часть сообщества отнеслась холодно, степень недружелюбства варьировалась от равнодушной настороженности до откровенной неприязни, и мужчины едва здоровались с ним при встречах. Единственным, кто держался запросто, был двадцатилетний Александр, младший из братьев Шуваловых.
Женская же компания, напротив, одарила Алёшку явным и, скорее, благосклонным вниманием. Бойкая Мавра откровенно строила глазки, остальные просто бросали исподтишка любопытные взгляды. И лишь во взоре самой Елизаветы не мелькало и тени интереса. Казалось, она не замечала Алёшку вовсе.
Это была лишь одна сторона нового уклада — парадная, но существовала и изнанка. Сытая, праздная «барская» жизнь оказалась ему внове. И поначалу Алёшка чувствовал себя не на своём месте, словно по случайности надел одежду с чужого плеча — вроде и красиво, и богато, а неудобно и хочется снять. Странно было принимать почтительную заботу прислуги, ничего не давая взамен, и казалось диким смотреть на живых людей как на скотину.
Крепостным жилось у Елизаветы сытно и вольготно, их не изнуряли чрезмерной работой, не наказывали без крайней нужды, если кто-то приходил к ней со своей бедой, то всегда получал помощь. Но раз Алёшка видел, как один из Елизаветиных кавалеров, немало не смущаясь его присутствием, велел хорошенькой горничной явиться ночью к нему в спальню. И той в голову не пришло возразить.
Разумеется, на его родине тоже были богатые и бедные, сильные и слабые, да и, что уж греха таить, Алёшкина семья принадлежала как раз к самым недостаточным, про кого хуторяне презрительно говорили: «ни кола, ни двора, ни курячьего пера». И пусть иной ночью ему не спалось от голода, но он был свободен. И ни один богатый мерзавец не мог приказать его сестре, чтобы пришла ночью греть ему постель.
Устройство быта в Покровском тоже существенно отличалось от императорского. Всеми хозяйственными делами и расходами заправлял бурмистр[54], Василий Лукич Рыбин. Немолодой, кряжистый, с сытым, любовно выставленным напоказ пузцом, он всего более походил на ушлого мужика. Собственно, двадцать лет назад он и был мужиком, держал вместе со старшим братом кабак и постоялый двор на Владимирском тракте и, верно, так до самой смерти и проторчал бы в своём кружале, если б не попал в каторгу за подпольное винокурение[55], да случилось на том постоялом дворе остановиться Его Величеству государю Петру Алексеичу, проезжавшему мимо со свитой своих людей.
Шустрый, оборотистый кабатчик из-под себя выпрыгнул, чтобы угодить царственному гостю, и так приглянулся Петру, что тот взял его к себе сперва в дворецкие, а после и управляющим одной из вотчин — Покровского-Рубцова.
Эту историю, в которой, как подозревал Алёшка, вымысла было гораздо больше, нежели истины, он услыхал от дворовых людей вскорости после появления в Покровском.
Кроме, собственно, управления поместьем, Василий Лукич занимался людскими вопросами — командовал дворней, нанимал и контролировал вольных работников, а также договаривался с подрядчиками, поставлявшими провизию. Хотя малому двору и полагалось снабжение провиантом через Дворцовую канцелярию, объём доставляемой оттуда снеди был так мал, что его не хватило бы даже на пропитание штата, не говоря уж об обслуге и дворовых людях.
______________________________
[54] управляющий имением
[55] В России существовала монополия государства на производство и продажу спиртного, нарушение её считалось уголовным преступлением и каралось очень строго — виновника наказывали кнутом и отправляли в Сибирь.
* * *
В кабаке было шумно и дымно. Потемневшие доски стола лоснились от грязи, под потолком чадила масляная лампа.
Алёшка отхлебнул мутного хлебного вина, вкус у пойла был преотвратный, отдавал сивухой, но в горле сделалось горячо и приятно.
— Ну и как тебе при малом дворе служится? — Дмитро тоже отпил из своей кружки и сунул в рот кусок капустного пирога.
— Нормально, дядько Дмытро. Хор там, конечно, поплоше, чем у вас, и народу меньше, зато регент на меня только что не молится.
— А живёшь где?
— Во дворце вместе с людьми цесаревны.
— Тю? Шо, даже не с дворней?
— Не, там в подклете службы, поварня, и дворня тамо ж живет, вольнонаёмные — кто в пристрое со двора, кто в деревне, ежели местные, а придворные, те в самом терему — на одной половине дамы, на другой весь мужеский штат, и я там же.
— Ну и как она тебе? — Дмитро понизил голос и взглянул с любопытством.
Алёшка вздохнул.
— Гарна дивчина! Я этаких красунь в жизни не видывал… Век бы любовался. И не кичлива вовсе — простая, со всеми ласковая, даже с холопами…
Он примолк, отломил от пирога подгоревшую корку и сунул в рот.
— Так что же невесел, хлопче?
— Не замечает она меня, — тихо проговорил Алёшка, не глядя на приятеля. — Нет, разговаривает приветливо, улыбается так ласково и всегда похвалит мой голос после службы, да только не интересен я ей…
— На что тебе её интерес? От панов чем дале, тем покойней. Или… — Дмитро хитро прищурился. — Да ты не вкохался ли, хлопец?
Алёшка понуро опустил голову.
— Эка ты чего возжелал! — Дмитро хмыкнул. — Ты, парень, часом, не белены объелся? Кто ты? Простой казак. А она кто? Дочь царская.
— Люба она мне, дядько Дмитро. Сам знаю, что дурак, а только как её вижу, сердце из груди выскочить норовит.
Дмитро крякнул.
— Да, хлопец, угораздило тебя… Вкохаться в цесаревну — всё одно, что зирку с неба доставать: шею свернёшь, а не дотянешься.
Алёшка в изумлении уставился на собеседника. Нешто и сюда уже матушкины россказни про зирки дошли? Однако насмешки в лице Дмитро не заметил и успокоился. И тут же вспомнил, чего ради повёл земляка в кабак.
— Послушай, дядько Дмытро, не знаешь ли, есть тут кто из наших, кто скоро домой ворочается — в Чернигов или в Чемары с Лемешами? Мне бы матушке гро́шей передать.
Он вытянул из-за пазухи тощий мешочек, где позвякивали монеты.
— Убери! — испугался Дмитро, вырвал из рук кошель и сунул Алёшке за пазуху. — Нашёл место, где мошной трясти! Не ровён час, на лихих людей нарвёшься. Убьют, деньги отымут…
Алёшка послушно спрятал сбережения.
— Так что? Не знаешь никого?
— Был сивый Петро. Он с-под Козельца. Приезжал пшеницу торговать и сало. Только не знаю, уехал уже чи ни.
