Матай с очевидным наслаждением поспешил пере вести его слова Спиридову.
— Славный, высокочтимый и храбрейший Ташав-Хаджи спрашивает тебя, русская собака, по какому праву вы, русские, разорили его аул Зондок [7]? Вы, как разбойники, ночью подкрались к спящему аулу, напали на него, забрали жителей, многих убили, всех разорили — и все это без всякого повода, когда с вами никто не воевал. Отвечай.
Спиридов, по-прежнему не удостаивая Матая ответом, обратился к самому Ташав-Хаджи и проговорил спокойным тоном:
— В деле, о котором ты меня спрашиваешь, Хаджи, я не участвовал, а потому и не могу в точности объяснить тебе причин, почему русские решились по ступить так; но думаю, что в этом случае виноваты были только вы одни. Без повода русские никого не станут обижать.
Ответ Спиридова, переведенный Матаем, очевидно, рассердил Ташава. Он гневно сверкнул глазами и резким, крикливым голосом бросил несколько отрывистых фраз.
— Ташав-Хаджи, старательно начал переводить Матай, от себя прибавляя только ругательства, — говорит, что ты, проклятая гяурская свинья, бессовестно лжешь. Если бы русские действительно не хотели обижать мусульман, зачем они явились сюда? Кто их звал и что им здесь нужно? Разве в России земли мало, что понадобились им эти горы, где лезгины и чеченцы живут испокон веков? Пусть уходят обратно к себе и этим докажут свое миролюбие. Мы за ними в Россию не пойдем, останемся жить так, как сотни лет, свободные и счастливые, на своих землях. Только пусть торопятся, иначе плохо будет. Наступит день воли Аллаха, все войска будут уничтожены, крепости, поселения разрушены, от смрада их трупов почернеет небо, и падалью их обожрутся все чакалки, собаки, дикие свиньи Дагестана; даже те, которые прибегут из Турции и Персии, и тем вволю хватит жратвы — так много будет трупов. Русских девушек, самых красивых, будут продавать по монете за штуку — так много нагонят их в аулы наши джигиты; мальчиков и девочек, как молодых барашков, целыми стадами погонят в соседние земли на базары. Вот что ожидает проклятых гяуров, если они не возьмутся за ум и не поспешат бежать добровольно из оскверненных их дыханием мест.
Спиридову надоело наконец слушать эти полные бессмысленной ненависти и дикого изуверства хвастливые речи.
— Негодяй, гневно воскликнул он, — как смеешь ты, будучи сам русским солдатом, передавать мне, офицеру, такие глупые и дерзкие слова? Видно, когда ты служил в полку, тебя мало драли; но постой, за этим дело не станет, дай срок, рано или поздно, а тебе опять придется на своей спине испытать заслуженные тобою шпицрутены.
Не ожидавший такого гневного ответа, Матай в первую минуту опешил, но затем глаза его засверкали, как у разъяренного хорька, и все лицо повело судорогой от загоревшегося бешенства.
Он сжал кулаки, и если бы не присутствие Ташав Хаджи и Наджав-бека, наверно, бросился на Спиридова, но при наибах он не осмелился ничего сделать и только сквозь зубы прошипел:
— Ну, постой же, я тебе это припомню. — И, обернувшись к Ташаву, он срывающимся от злости голосом начал что-то горячо передавать ему. По тем недобро желательным взглядам, какие Ташав-Хаджи бросал на Спиридова во все время Матаева доклада, Петр Андреевич догадался, что сей последний что-нибудь врет ему, искажая умышленно сказанное Спиридовым. В этом Петра Андреевича как нельзя больше убедил ответ Ташава, переданный Матаем с дьявольской усмешкой.
— Ташав-Хаджи велел передать тебе, подлая рус ская собака, что завтра он узнает, так ли ты смел на деле, как дерзок на словах. Завтра он выпросит тебя у Шамиля, чтобы выместить на тебе кровь и смерть несчастных жителей Зондока. Готовься к лютой смерти. С тебя снимут кожу, а голову пошлют русским.
Говоря так, Матай жадным взглядом следил за выражением лица Спиридова, ожидая подметить на нем проявление ужаса, но Петр Андреевич не придал угрозе Ташава никакого значения.
— Передай твоему господину, — с достоинством произнес он, — что русского офицера ни смертью, ни муками не испугаешь. Если Ташав-Хаджи желает проявить свою удаль над безоружным, пускай, но, убив меня, он тем славы себе не прибавит.
Ташав внимательно выслушал слова Спиридова, переданные ему Матаем, и неопределенная улыбка чуть тронула его губы. Он ничего не ответил, но, подозвав двух нукеров, стоявших вдали, отдал им какое-то приказание. По его слову нукеры накинули Спиридову на шею веревку и коротко прикрутили к одному из столбов навеса.
Сделав это, все трое, а за ними и мальчики-караульщики, ушли в саклю.
Спиридов остался один под навесом, крепко связанный по рукам и ногам и, кроме того, прикрученный за шею к столбу. В таком положении Спиридов лежал на спине, лишенный всякой возможности сделать хотя бы какое-нибудь движение.
При таких условиях ночной холод, от которого рвань, надетая на его голое тело, могла служить плохой защитой, давал себя чувствовать с особенной жестокостью. Спиридов буквально трясся всем телом и только молил Бога, чтобы поскорее прошла эта ужасная ночь.
— Так меня в полку мало шпицрутенами драли? Вот как? — услышал неожиданно Спиридов над самой головой шипящий голос Матая, поднял глаза и увидел искаженное злобой лицо старого пьяницы.
Матай, подойдя неслышными, крадущимися шагами к Спиридову, быстро присел на корточки против самого его лица и, вперив в него пристальный, горящий взгляд, заговорил вполголоса, не совсем ясно произнося слова:
— Вот, ваше благородие, времена то как меняются. Было время, кто только Матфея Парамонова не бил? Разве только тот, кто в гробу лежал, а живые — все били. Был дворовым — помещик бил, помещица то же. Дворецкий спуску не давал. Все били. На службу пошел — того хуже. Вспомнить только — жутко становится. Сколько начальства ни было, ото всех одна резолюция — в зубы. На что, кажется, ефлеутор отделенный — не великая птица, а и тот кочевряжился.
— Ты, — грит, — почему, такой-сякой, на начальство хмуро смотришь, сказано тебе: веселей смотри, тоись, значит, с радостью. Понял?
Да хлясть в ухо, да в другое, а потом по скулам — искры из глаз посыпятся. А сколько палок об меня обломалось — счета нет. Били — не тужили. Теперь же я сам начальство. Никто меня пальцем не смеет тронуть. Приближенный человек самого Ташав Хаджи, переводчик его, на манер как бы секретаря, с Шамилем в одной комнате сижу, и он меня слухает, совет спрашивает… Ух, и сколько я зла вам сделал, кабы ты знал! — неожиданно взвизгнул он. — И еще больше того сделаю, дай срок. Упьюсь кровью вашей во-сласть… упьюсь… Раз уже мне довелось отвести душеньку, авось и в другой раз доведется…
Попался нам в плен как-то один фельдфебель, раненный, подобрать не успели, такой же, должно быть, аспид, как и мой был, когда я в роте служил… Вот я и стал просить Ташава: отдай, Хаджи, мне его — все равно подохнет, а я тебе за это чем только захочешь отслуживать готов. Не стал Ташав, дай Бог ему здоровья, мне перечить. Бери, мол, делай, что знаешь. Забрал я фельдфебеля к себе в саклю, и пошла промеж нас забава… Ого… вспомнить, так сердце мрет. Натешился я в ту ночь, вот как натешился! Тихо ночью в ауле, все спят, только собаки на крышах воют, одни мы с моим приятелем не спим, и никто-то мне мешать не может. Моя власть. Поставил я бутылку водки и принялся за работу. Выпью малость, отдохну, и снова за дело. Не торопясь, значит, с прохладцей, важно так… Все, что за мою жизнь горя да обид накопилось, все на пленнике своем выместил… На счастье, живучий попался… Только к утру сдох… Поверишь ли, как я на другой день показал его татарам, так даже те, на что уж к вам, русским, безжалостны, и то диву дались на меня. Опосля того я у них в особливую почесть попал. Мулла сколько раз в пример своим меня ставил. Вот, говорит, хотя родился неверным, а теперь лучше многих вас, прирожденных мусульман, стал. Быть ему за это в раю Магомета. Вот и тебя, ваше благородие, Бог даст, мне завтра тоже препоручат, тогда только держись, на вашего брата, офицеров, у меня еще пуще зубы то горят… Уж придумаю я себе забаву, дай срок… руки-ноги целовать будешь, только прикончи разом… Нет, брат, постой, мне офицер-то еще когда в руки попадется, дай натешиться, голубчик дорогой… уважь.
