Долгушин открыл дверцу печки, помешал угли. Синие отблески упали на изможденное лицо его.
— Нас прикончат либо винтовки красных, либо тифозные бациллы и сибирские морозы, — захныкал прапорщик. — Об этом писал поэт Маслов.
— Откуда вы знаете Маслова? — поразился Долгушин.
— Я похоронил его в Новониколаевске.
— Маслов умер? — дрогнувшим голосом спросил Долгушин.
— Я бы тоже хотел умереть, как он, ничего не помня, в тифозном бреду, — сказал прапорщик, уклоняясь от прямого ответа. — Перед смертью он передал мне листок со стихами. Листок-то я потерял, но стихи запомнил. Они про нас, господа, эти его предсмертные строки. — Прапорщик уставился на блуждающие по углам огоньки и прочитал:
Тянутся лентой деревья,
Морем уходят снега.
Грустные наши кочевья
Кончат винтовки врага,
Или сыпные бациллы,
Или надтреснутый лед,
Вьюга засыплет могилы
И панихиду споет…
— «Грустные наши кочевья кончат винтовки врага», — тоскливо повторил Долгушин.
— Стихией Маслова была лирика, — снова, уже обозленно, заговорил прапорщик. — Ненавижу патриотический трёп. Плачутся о судьбе России и продают ее иностранцам. Эх, ротмистр, ротмистр, всегда неприятно узнавать, что правитель отечества — сукин сын!
В соседнем купе, опершись подбородком на скрещенные ладони, сидел адмирал. Анна Тимирева лежала напротив, прикрывшись оленьей дошкой. Из-под полы, обшитой синим бисером, следила она за усталым, подурневшим, но все еще энергичным лицом Колчака.
— Человек до определенной грани распоряжается своей судьбой, — сказал он то ли себе, то ли Анне. — За последней гранью он становится игрушкой судьбы.
Она не ответила, и Колчак продолжал уже для себя:
— Неужели союзники выдадут меня большевикам или эсерам из Политцентра? Не может этого быть, не может быть. Союзники еще нуждаются во мне.
Поезд, дергаясь и скрежеща тормозами, остановился; за окном вагона раздались громкие крики, смешивались русские и чешские слова.
— Партизаны! Конечно, партизаны. — Колчак испуганно приоткрыл дверь купе.
Юноша в полушубке с полотенцем во всю грудь преградил ему дорогу.
— «Вся власть Советам!» — прочел Колчак огненно-красные слова на груди юноши.
— Вернитесь в купе! — спокойно и уверенно потребовал Шурмин.
Колчак отступил, окинув презрительным взглядом толпившихся позади юного партизана офицеров. Было досадно, что какой-то мальчишка так устрашает его приближенных. «Меня предали, — подумал он. — К чешскому конвою добавили партизан».
Шурмин же, прислонившись к вагонной стенке, заносчиво поглядывал на офицеров. Мимо по коридору прошмыгнул государственный контролер; из всех сопровождавших Колчака лиц он один понравился Шурмину своей независимостью. За окном слышались его удалявшиеся шажки.
«Куда это он побежал? Почему остановился поезд?» Андрей опять подумал о зигзагах своей судьбы. Ждал необычайного, и вот оно появилось неожиданно. Все теперь вокруг него стало исключительным, исполненным нового значения и смысла. «Я конвоирую еще вчера всевластного диктатора Сибири!» Андрей самому себе стал казаться сильным, красивым.
— Опять преступление! — раздался на перроне знакомый ему визгливый голосок контролера. — Что не может быть? Исчезло тринадцать ящиков золота, а вы говорите — не может быть! Непостижимо, необъяснимо? А я объясню охранители золотого запаса сами разворовывают этот запас! Все до примитива просто.
Тяжелый, ломающий русские слова бас возражал ему:
— Чьюдо какое-то. Три племби срезали, и никто не вьидел.
— Золото украл господь бог, да? Или его уперли партизаны?.. Оно провалилось сквозь землю? Да или нет? Кому вы морочите голову? Государственному контролеру, да?
Начинался рассвет, кроваво-темный от покрепчавшего к утру мороза. Грохот поезда разрывал сердце Колчаку. Он был готов разрыдаться, но присутствие Анны удерживало его. «Человеку нельзя без надежды. У меня есть еще, есть еще надежда выбраться из этого гибельного круга!» — думал он, понимая, однако, всю призрачность, шаткость этой надежды.
Грохот поезда снизился до ритмичного постукивания колес. «Есть еще, есть еще, есть еще!» — четко выстукивали колеса. «Надежда, надежда, надежда!..» — опять зачастили они.
Твердая, приятная фраза взбадривала. Но вот она стала распадаться и глохнуть. Поезд сбавил ход, появились станционные склады, депо, вокзал.
— «Черемхово», — прочитал Колчак и увидел тысячную толпу на перроне и красные знамена над ней.
Замелькали рты, искривленные криком, поднятые угрожающе кулаки, посиневшие на морозе лица и глаза, расширенные ненавистью. Мелькали молодые, бородатые лица — красивые и некрасивые, закуржавелые шапки, папахи, полушалки, воротники.
В морозном белом воздухе над головами людей плакаты:
«Смерть Колчаку!» «Долой интервентов!» «Да здравствует власть Советов!»
Телеграмма партизана Новокшонова привлекла к поезду верховного правителя всеобщее внимание. Теперь Колчак как бы передавался от одной станции к другой, и тысячи глаз следили за его продвижением.
В Черемхове пять шахтеров заскочили в салон-вагон; Шурмин и Бато встретили их как своих соратников. Шахтеры сказали немало страстных, решительных и осторожных слов; они проявили разное отношение к Колчаку, но все же сошлись на одном: лучше пропустить адмирала и золотой эшелон в Иркутск, чем проливать кровь в неравной драке с чешским конвоем.
А пока что захлебывались ревом гудки всех угольных шахт, потрясали воздух свистками электростанции, железнодорожные мастерские, отчаянно выли все паровозы, гремели колокола всех церквушек, били в набат полустанки и все телеграфные аппараты от Черемхова до Иркутска выстукивали одно-единственное слово: «Задержать, задержать, задержать!»
Как бы отвечая им, опять грохотали вагонные колеса: «Задержим, задержим, задержим!»
Колчак при дневном свете увидел себя в зеркале, поднял руку и ухватил клок волос.
— Господи, я совсем поседел!
Он осмотрел сухую кожу на скулах, виски, покрытые изморозью седины.
— Поседел от бед и отчаяния!
Адмирал стал срывать свои с черными орлами погоны, сдернул с шеи георгиевский крест и зашвырнул его на верхнюю полку. Потом он осторожно выглянул из купе — Шурмин по-прежнему стоял у дверей салона.
— Позовите ко мне ротмистра Долгушина.
Ротмистр пришел, поблекший, с мелкими лапками морщин под глазами, с какой-то вымученной, растерянной усмешкой на бескровных губах.
— Скоро Иркутск, — сказал адмирал. — Пусть офицеры скрываются, я освобождаю их от присяги.
— А как же ваше превосходительство?
— Мертвецам наплевать, что с ними сделают живые.
— Ну зачем же так мрачно, Александр Васильевич? — упрекнула его Анна.
— Подумать только, — горестно пожаловался Колчак, — год назад меня встречали в Сибири как освободителя. Сейчас те же люди провожают словно прокаженного. Завтра они обзовут меня кровавой гадиной. А мне все равно, мне наплевать! — Колчак снял с полки саквояж, вынул из него свои морские блокноты. — Эти письма станут уликой, когда меня арестуют. Уничтожьте их, ротмистр.
— Нет, нет! — испуганно запротестовала Анна.
— Пока я жив, письма будут со мной. — Долгушин спрятал блокноты за пазуху. — Прощайте, ваше превосходительство, прощайте, Анна Васильевна…
А на иркутском вокзале в это время царило необыкновенное оживление. Для ареста Колчака большевики привели сюда рабочую дружину и подошедший к городу партизанский отряд. Политцентр выставил офицерскую роту.
Золотому эшелону был освобожден дальний тупик; по сторонам его уже поставили проволочные заграждения. Генералу Жанену пришлось отодвинуть свой поезд на запасные пути. Золотой эшелон еще не остановился, а из салон-вагона уже стали выпрыгивать офицеры свиты верховного правителя. Шурмин и Бато, прикрыв спинами купе адмирала, провожали настороженными взглядами его последних разбегающихся помощников.
Долгушин соскочил на перрон и зашагал прочь, энергично взмахивая правой рукой, словно подчеркивая безнадежность совершавшихся здесь событий. Вагоны медленно закатывались в тупик; ротмистру пришлось возвратиться на перрон.
Тут он столкнулся с государственным контролером — тот вприпрыжку шел вдоль вагонов, пересчитывая номера их, проверяя пломбы.
— Бегите, пока не поздно! — крикнул ему Долгушин.
Контролер оскорбленно скривил рот.
— Что вы говорите? Кому? Контролеру русского золотого запаса? Стыдно!
Долгушин еще раз взмахнул рукой и нырнул за вагоны. Но все же он успел заметить, как адмирала Колчака поставили в двойное кольцо охраны.
