помешать. Всё в Божьей воле.
— Но мы ведь с тобой подруги, Гида, — улыбнулась Лута. — И своих мужей удержим от ссоры. В этом наш крест. Мы — как жёны-мироносицы. Сила женщин — в их любви. Такие, как Гертруда, этого не поймут. А мы — мы сможем.
Они сели на скамью у крыльца, прижались одна к другой и вдруг обе расплакались.
Серые тучи ползли над Киевом, ветер гнал на город чёрный дым, а две женщины, обнявшись, шептались о дружбе, о мире, о согласии, и было им вдвоём хорошо, вместе они становились сильнее, они чувствовали поддержку друг друга и радовались этому — наверное, потому, что маленькая такая радость была им обеим очень нужна в тяжёлый час ожидания неизвестности.
Взору Всеволода открылась в утреннем свете перерезанная балками и оврагами широкая равнина. По левую руку притулился на пригорке негустой лесочек, от него вправо, на заход вился пыльный шлях, огибающий небольшую болотистую речонку Канину. За речкой виднелось село с приземистой деревянной церквушкой, ветхой, почерневшей от времени.
Внизу, по оврагам полз молочной белизны густой туман, солнечные лучи с трудом пробивали себе дорогу сквозь плотную пелену.
Село называлось Нежатиной Нивой, и именно тут, около его утлых невзрачных построек, суждено было разыграться злой кровопролитной сече.
День этот, третье октября, выдался почти по-летнему тёплым, под солнцем земля быстро нагревалась, становилось с каждым часом всё трудней, невыносимее под тяжестью дощатых броней, кольчуг, кояров.
Всеволод глянул ввысь. На небе не было ни облачка, безбрежная безмятежная синь распростёрлась над землёй и уходила за окоём, за курганы, в ковыльную дикую степь.
Рати Бориса и Олега стояли на краю поля, на курганах реяли стяги; левее, как раз напротив Всеволода развевались на ветру бунчуки половцев.
На рассвете, пока ещё клубился над полем туман, соузная рать Изяслава и Всеволода переправилась через Канину и расположилась на пологих бурно поросших травой холмах.
Всеволод занял левое крыло, Ярополк с вышгородцами — правое, Изяслав с киевлянами встал в челе войска, Владимир с ростовцами и смолянами отошёл в тыл — его дружина сильней других пострадала при осаде Чернигова.
Стояли долго, ожидание казалось вечным, нескончаемым, воины — и пешие, и конные — всматривались вдаль в тревожном, выматывающем душу молчании. Каждый, наверное, в эти медленно тянущиеся часы обращался мыслию к Богу и страстно молил его даровать победу над врагом или, на худой конец, спасение от острых стрел и сабель, но не допустить погибели, увечья или полонения.
Всеволод объехал свои полки. На него смотрели из-под шеломов молодые и старые лица, он улыбался, пытался ободрить ратников добрым словом, говорил, стараясь придать голосу уверенность:
— Побьём крамольников, окончится время лихое. Мир наступит, тишина, покой.
Князь Хольти и сам не очень-то верил своим словам.
Рать его составляли переяславцы, те, что уцелели после разгрома на Оржице, и вновь принятые в дружину удальцы. Начало над ними взял воевода Ратибор — старинный Всеволодов товарищ и друг, пеший же полк возглавил тысяцкий Туки, брат боярина Чудина.
Пешцев Всеволод поставил в чело, а конную дружину, которую старался беречь, выдвинул на крылья.
Подозвав Ратибора, князь говорил ему, указывая на половцев:
— Они страшны первым натиском своим. Как пойдут, пешцам важно не рассыпаться, не отступить. Дружина стрелами поганых бить начнёт. А после, как захлебнётся их атака, так тотчас бросай комонных с обоих крыльев, не давай ворогам опомниться. Будем сечь их и гнать.
— Чего ж они ждут? — хмурился в недоумении Ратибор. — Ольг — он завсегда на руку скор был.
— А ты посмотри, сколько ратников у нас, а сколько у них. Видно, дрожь пробирает смутьянов. Голову под меч класть кому в охоту?
К ним подъехал на вороном высоком коне Изяслав. Алый плащ полыхал у него за спиной, на голове горел золочёный шелом с Дмитрием Стратилатом. Вот уж кого воистину пробирала дрожь! Это в Киеве, у себя в тереме, вдалеке от поля битвы великий князь выглядел грозным, решительным, отчаянно-смелым, готовым сокрушить любого врага, но теперь, когда час сражения близился, словно ветром сдуло с него былую спесь и бесстрашие. Зубы Изяслава отбивали барабанную дробь, и великий князь Киевский так и норовил спрятаться за чужие спины.
«Господи, до чего он ничтожен! — подумал Всеволод, едва скрывая презрение. — А вот отгоним Ольга, и что? Опять будет величаться, ещё потребует плату за оказанную помощь, будет говорить: заступился-де за тебя, братец. Станет Изяслав сильным, станет, как бывало и раньше, притеснять других князей. Да ещё и скажет: «Вот вы со Святославом меня выгнали, лишили всего, дак теперь моё время настало. Отдавай, Всеволод, Чернигов. Не твоя то волость, не тебе здесь и стол держать». Сам не додумается — бояре подскажут, или Гертруда нашепчет. Что же мне делать, как быть? Меж двух огней оказался! А если... если?! О, Господи!»
Князь Хольти содрогнулся от ужаса.
«Прочь, прочь мысли эти!» — готов был вскричать в отчаянии князь.
И вновь осторожный, невесть откуда подкравшийся голос заговорил с ним, искушая: «Изяслав всегда обретается сзади, в тылу, боится, что убьют. Подумай, княже, подумай. Может, что-нибудь выйдет. Ведь один, всего один шаг надо тебе сделать, и ты на великом столе. За тобой пойдут, за тебя станут многие. И крамол не будет, и покой, и тишина, о которых ты говорил воинам своим, наступят на земле Русской. А что Изяслав? Всё погубит неумением своим. А добром власть не отдаст, не уступит».
Всё же Всеволод отогнал прочь этот совращающий его с пути истинного настырный голос. Не время пока — там, дальше будет видно, как ему поступить.
...Князья и воеводы собрались на совет в веже у Изяслава.
Не пора ль нам рати на Ольга вести?! — вопросил нетерпеливый взъерошенный Ярополк. — Истосковались мои дружинники, надоело без дела стоять.
— Не следует спешить, сыновец, — возразил ему Всеволод. — Как станем мы сходить с холмов, так они стрелами нас осыпят. У них касоги, ясы, половцы — это стрелки добрые. Потеряем много ратников, себе только навредим. Нет, лучше выждать. Пусть они, крамольники, первыми начинают. Если отвяжутся.
— Верно мыслишь, брате, — поддержал Изяслав. — Ольг сию котору начал, вот пущай он первым и преломит копьё. Мы же ищем мира, а кровь со братнею своею лить не хощем.
Владимир, после недолгого раздумья, поддержал старших. Князья разъехались по своим полкам.
