Чрез сутемень долетали до него крики, ругань во дворе Пахомия.
– Говори, чертов сын, куда утек смутьян? – сердито спрашивал Косов помертвевшего уметчика.
– Эвот-эвот туды он побежал, ер кур, – бормотал уметчик, кивая головой. – Вон в ту келейку.
Уметчика заперли в баню, и человек двадцать погони вместе со старцем Пахомием принялись обшаривать все кельи. Ударили в набат. Медный колокол гулко бросал сплошные звуки во все концы надвинувшейся ночи, в дремучий за Иргизом лес, в котором укрылся Пугачев. На звон набата вылезли из своих дальных келий сонные старцы. Творя «исусову молитву», озираясь, искали, не зачался ли где, боже упаси, пожар. Даже с соседнего, Филаретовского, скита приехали на конях люди. Поиски бесплодно продолжались, сентябрьская ночь была темна, а в скиту – всего два самодельных фонаречка.
Погоня, захватив с собой арестованного уметчика, уехала ни с чем.
Когда все смолкло, Пугачев перебрался обратно чрез Иргиз, зашел в монастырский двор. В кельях крепко спали. Он тихонько отворил дверь в пекарню, принюхиваясь, нащупал в темноте буханку хлеба, разломил ее, покормил хлебом своего коня и сам почавкал с аппетитом.
Не торопясь, Пугачев залез в седло и пришлепнул застоявшуюся лошадь по ядреной холке. Ехал лесом, озираючись. Дремучий лес безмятежно спал. По всему Иргизу, по всем марчугам и сыртам лежала ночь. Он посмотрел на звездное небо, ковш Большой Медведицы зацепил собою черную кайму лесов, – невзадолге и рассветать начнет.
Пугачев крутил головой, дивился незадачливому дню. Но уныния и в помине не было, он легонько посвистал и замурлыкал себе под нос:
Гуляй, гуляй, серый конь,
Пока твоя во-о-ля…
Милое слово «воля» взбадривало его, он смело глядел вперед, в свое будущее и чрез открывшиеся степи, залитые розоватым светом восходящего солнца, правил серого коня к осиротевшему теперь Таловому умету, где должны ожидать государя своего от Яицкого воинства гонцы.
Глава 11.
Посмотренье царю гонцы делают с сумнительством. Петр, так Петр, Емельян, так Емельян.
Яицкий городок осушал от слез глаза, солнце стало светить по-иному, а сердца многих сжимались волнующим предчувствием. Почти никто еще ничего путем не знал, но слухи о новоявленном царе распространялись. Этому способствовали бельмастый бородач Денис Караваев и низкорослый, с простоватым лицом, Кунишников, недавно вернувшийся домой из Талового умета.
Молодой казак войсковой стороны краснощекий Мясников рано утром заглянул в дом Дениса Караваева, проведал о «батюшке» и с этой вестью поспешил к дружку своему Чике-Зарубину. Тот сидел в предбаннике, лил свинцовые пули с Петром Кочуровым, известным выпивохой.
– Слыхали чудо? – и белобрысый, мордастый Тимоха Мясников, покручивая маленькую бороденку клинышком, было принялся рассказывать.
– Чудо не чудо, – перебил его быстроглазый Чика, – а этот слых мне давненько в уши влетел, мне Гребнев сказывливал, а ему Гришуха Закладнов, живовидец… Только я шибкой веры не даю, мало ль что брякают… Вот болтали же, что в Царицыне объявился царь, ну ему ноздри и вырвали, царю-то…
Мясников не хотел распространяться при запивохе Кочурове, он позвал Чику с собой на базар, живенького-де поросеночка присмотреть.
Путем-дорогой Мясников говорил:
– Батюшка ведь повелел прислать к нему двух человек. Не поехать ли нам с тобой, Чика?
– А зачем дело стало? Вот завтра и поедем, не мешкая, – ответил падкий до приключений Зарубин-Чика.
– Караваев толковал, что он тоже собирается с кем-то к батюшке…
– Ну и пускай едут, – сказал Чика, – они своим чередом, мы – своим.
Их встретили двое молодцов войсковой стороны.
– Куда, братцы, шагаете? Не на базар ли?
Остановились, стали закуривать, трут не зажигался, шутили, смеялись.
Подошел патруль из трех солдат.
– Расходись, расходись, казаки-молодцы, – мягко сказал старший. – Нешто не читали приказа комендантского?
– Неграмотны, – прищурил глаза черный, как грек, Чика. – Уж шибко много приказов комендант вам пишет, лучше бы жалованья поболе платил.
– Попридержи язык, – изменив тон, строго сказал старший. – Я, брат, помню тебя… В канун преображенья господня, помнится, по тебе плеть гуляла… Иди-ка, брат.
– Сегодня в твоей руке плеть, завтра в моей будет, – бросил задирчивый Чика и зашагал прочь, бубня:
– Дождетесь, косы-то девкины овечьими ножницами обстрижем…
А в другом и в третьем месте появлялись патрули, следили, чтоб казаки войсковой стороны не табунились. Подходя к своей хате, Чика увидел пятерых, сидевших в холодке, казаков, они резали ножами арбузы и, сторожко, озираясь во все стороны, вели беседу.
– Мне сам Денис Караваев сказывал, – потряхивая рыжей курчавой бородой, говорил вполголоса веснушчатый Андрей Кожевников. – Доподлинный государь на Таловом умете… Приглашает казаков к себе, двух, либо трех, вроде как депутатов войсковых.
– Беспременно надо ехать к батюшке, – подхватили казаки. – Эй, Чика, садись на чем стоишь!..
– К кому это ехать? – спросил Чика, присаживаясь к товарищам на луговину и подцепив сочный кусок кроваво-красного арбуза.
– Да ты что, впервой слышишь? Ведь объявился государь!
– Неужто? А кто вам сказывал? – прикинувшись непонимающим, спросил Чика.
– Да Денис Караваев с Кунишниковым, вот кто, – с раздражением ответил рыжебородый Андрей Кожевников. – Доведется ехать укрыть его, батюшку, а то у старшинской стороны ноздри широки, как у верблюда ухо, живо пронюхают…
Не возьмешься ли ты за это дело, Чика? Государя поберечь?!
– Отчего не взяться, я возьмусь, поеду, – не задумываясь, ответил тот. – А куда же укрою его?
– А уж это не твоя печаль, – сказал Андрей Кожевников, поплевывая арбузными семечками. – Вези прямо ко мне на хутор, там Михайло да Степка, братья мои. Там есть, где укрыться. Стало, едешь?
Чика охотно согласился и на это предложение Кожевникова, утаив от него, что дал слово также и Мясникову ехать к «батюшке». Казаки, завидя патруль, похватали недоеденные арбузы и быстро разошлись.
***
В это время к бельмастому бородачу Денису Караваеву постучался в калитку высокий, сутулый, с надвое расчесанной темно-русой бородой Максим Шигаев. Ему открыла белобрысенькая девчоночка в красном платке. Караваев, от которого начались все слухи о «батюшке», сидел у печки, рылся в огромном сундуке, окованном железом. Ему помогала жена его, румяная и круглая. На полу навалены цветные тряпки, бабьи наряды.
– Здоров будь, Денис… Здорово, Варвара, – поприветствовал Шигаев. – Чего это вы тут ярмарку развели?
– Да вот… по хозяйству… Девчонке ленту ищем подходявую, – запнулся хозяин.
Варвара неприязненно покосилась на гостя и вышла.
Умный Шигаев сразу сметил опасливое настроение хозяев. Усаживаясь на скамью, спросил:
– А правда ли, Денис, сказывают, в Таловом умете царя ты видел?
Караваев взглянул в серые, острые глаза гостя и – отрекся:
– Ничего не знаю я… Это народ плетет… Глупость какая!
Казаки войсковой стороны относились к Максиму Григорьевичу Шигаеву с подозрением: 13 января прошлого года он принимал большое участие в кровавом деле против старшин и генерала Траубенберга, но почему-то был помилован и не понес никакого наказания. Хотя официально всякому было ведомо, что Шигаев прощен за спасение капитана Дурново от смерти, однако подозрительные казаки плохо этому верили и меж собой толковали: «Наверняка из войсковой в старшинскую сторону Максим Шигаев по тайности переметнулся».
Видя такое к себе недоверие хозяина, Шигаев помрачнел, еще больше ссутулился и, глядя в пол, сказал:
– Понапрасну вы, братцы, сторонитесь меня. Я завсегда за народ. Не я ли первый с тремя стариками да с иконами на Траубенберга шел, а вы все бочком-бочком да возле стенок? Добро, что от картечи меня бог избавил, мимо просвистала… Эй вы, нелюди, обижаете меня зазря. Что ж вам, сердце свое, что ли, вынуть: на смотри!.. – Он говорил быстро, заикаясь, затем встал, мазнул рукой по надвое расчесанной темно-русой бороде и зашагал к выходу. – Прощай!
– Постой, Максим Григорьич, – остановил его пристыженный Караваев. – Не потаю от тебя: доподлинно видел человека, кой называет себя Петром Федорычем. С Сергеем Кунишниковым оба-два – мы были у него третьеводнись.
Царь приказал чрез три дня прибыть к нему. Поедем-ка со мной, голубь… раз ты не супротив народа… Ты человек головастый и в Питере бывал, вот и посмотришь государя, перемолвишься с ним.
– Давай, поедем… – с готовностью согласился Шигаев, серые, острые глаза его подобрели.
– А мы вот с бабой, уж не потаю от тебя, тряпочек цветных государю-то выискиваем на хорунки да позументу… Он наказывал. Стало, завтра двинемся?
– Ладно. Уж раз сказал, вилять не стану.
