Проблема бегства из России наличествует, начиная с Карамзина, у многих русских классиков: в «Лихой болести» у Гончарова, в «Вешних водах» у Тургенева. Стив Облонский из «Анны Карениной», не зная, куда деться от домашнего скандала, вспоминает сон: он обедал в Дармштадте, но это было в Америке, и там «столы пели» и были «маленькие графинчики, и они же женщины». Начитавшись Фенимора Купера, о бегстве в Америку пишут Чернышевский в «Что делать?», Чехов в «Мальчиках», Короленко в «Без языка».
В середине ХIХ века русские добирались в Париж подпольно, поскольку упоминание Франции в их паспортах из-за страха властей перед революцией было запрещено. Через десять лет после смерти Пушкина к Анненкову в Париж приехал Александр Герцен, который решил, что «выдыхаться в вечном плаче, в сосредоточенной скорби – не есть дело. Что же мне делать в Москве?.. Тяжелая атмосфера северная сгибает в ничтожную жизнь маленьких прений, пустой траты себя словами о ненужном, ложной заменой истинного дела и слова…». Анненков вспоминает, как выслушал от Герцена юмористическую повесть об усилиях, какие потребовались ему для выезда. Получив приличное наследство, Герцен сумел (возможно, за взятки) добиться снятия полицейского надзора и выхлопотал паспорт.
Трудно переоценить значение вольного русского слова за границей, того, которое запрещалось в России. Пушкину и не снились такие возможности. Герцен создал прецедент, и после запрещения журнала «Отечественные записки» Салтыков-Щедрин обсуждал идею повторить путь Герцена, уехать за границу, стать политическим беженцем и там возобновить издание «Отечественных записок» в условиях вольной русской печати.
Получается, что заграница гарантировала жизнь свободную, спокойную, творческую, а Россия нужна была писателям для несчастий. Салтыков-Щедрин сформулировал так: «У нас лучше потому, что страдают больше». Время в России менялось, становилось свободнее дышать внутри страны, необходимость эмиграции делалась менее очевидной. Но и в конце XIX – начале XX века существовала подпольная «железная дорога», по которой приходилось бежать на Запад тем, кто не мог выехать легально.
И все же мысль о том, что русским писателям лучше жить за границей, мягко говоря, спорна: эмиграция приемлема не для всех, отнюдь не всегда, и в принципе лучше, если бы писателя к этому не вынуждали. У людей искусства хорошей жизни в России никогда не было, однако не процветали они и в эмиграции, ибо оставались теми, кем их создала природа, и обращались мыслями к брошенному дому – особенно писатели, связанные пуповиной с родным языком. Балеринам и музыкантам всегда было на Западе легче, чем поэтам.
Редкие исключения только подтверждают практику. Даже Тютчев писал стихи почти только на русском, хотя говорил по-русски менее свободно, чем по-французски или по-немецки. Набоков писал на своем странном английском, но не стал таким американским писателем, как Стейнбек, Чивер или Фолкнер.
К тому же патриотические тенденции всегда были сильны в России. Чувство меры при выражении любви к родине терялось: «Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок, – писал К.Паустовский, – я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску…». Мотивы любви к родине объясняет Анна Ахматова в известных строках:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Вопрос, однако же, непростой, где с народом писатель: там, где он вынужден молчать или говорить с недомолвками, или там, где может сказать о себе, о народе и правительстве то, что думает? Не потому ли ни в одной стране мира не сыщешь такого количества творческих людей, бежавших за границу. Один наш знакомый журналист составил список значительных русских писателей, умерших за пределами России, в нем оказалось 350 имен. Обязательный государственный патриотизм при наличии запертой границы сделал большинство писателей заложниками.
Воздадим должное царской власти. Кабы она была так бесчеловечна, как советская, Россия не имела бы своих классиков: Пушкина и Лермонтова сгноили бы в острогах и в ссылке, Гоголь, Чаадаев и Достоевский закончили бы дни в психушке, Герцена и Тургенева не выпустили бы за границу, и едва ли не всех лучших русских писателей запрещено было бы упоминать в печати.
В советское время окно на Запад захлопнулось, зато широко открылись ворота на Восток. Прогресс был налицо: Владимирку, историческую дорогу для зеков в Сибирь, переименовали в шоссе Энтузиастов. Но и теперь жива шутка – Литературная премия имени Солженицына: высылка из страны в 24 часа.
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот)… (V.133)
Пушкинская мечта «отдвинем более границ» «благому просвещенью» есть синоним свободных контактов со всем миром. Прошло меньше двух веков. Есть надежда, что великий скептик на сей раз ошибся и границы отдвигаются.
1983-1987, Москва, 1988-1999, Дейвис, Калифорния.
Сноски на цитаты из Пушкина приводятся в тексте. Их принято давать по Большому академическому собранию сочинений в 16-ти томах (Издательство Академии наук СССР, 1937-1949, справочный том – 1959). За полвека, прошедшие после выпуска, это важнейшее издание обросло множеством критических замечаний, поправок и дополнений, а тома комментариев остались неизданными по политическим причинам. Его ухудшенный репринт конца прошлого века – не в счет. Здесь мы ссылаемся в основном на более позднее Малое академическое издание: А.С.Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. Издание четвертое. Под редакцией Б.В.Томашевского, «Наука», Ленинград, 1977-1979. Оно тоже устаревшее, с тенденциозным толкованием отдельных текстов, но лучшего пока нет. Римская цифра в круглых скобках означает том, арабская – страницу. Если текст цитируется по Большому академическому собранию сочинений, указывается: Б.Ак. и арабскими цифрами том и страница.
