Звали на сейм Морица – на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно – «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов – двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.
Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом – покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.
«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»
Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался – чёрные флаги, герольды[372] извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.
В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха – дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.
Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.
Наскоро осмотрел крепость, собственную загородную мызу. Остаток пути, мучимый нетерпеньем, одолел за два дня. В Петербурге, не заезжая домой, – прямиком к царице.
Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:
– Палки просят курляндцы.
Негодует самодержица, – сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…
Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.
– Слава те, Господи! – воскликнул он обрадованно – Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…
Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.
– Сорвала меня, – повторил он горестно – Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…
– Ты грубый человек, Александр.
Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.
– Матушка! Наплели тебе…
– Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.
– Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.
Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет –зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…
– Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.
– Это я не позволю.
Приподнялась рывком, затем вдруг обмякла. Данилыч увидел синие жилки, почерк Бахуса, выступившие на щеках. Складки у рта углубились, второй подбородок стал заметнее. Стареет амазонка, удержится ли в седле? Данилыч прекратил атаку, продолжал спокойнее:
– Я, если кого против шерсти… Твой престиж, матушка, оборонял. Державы нашей…
– Герцог Курляндии…
Смерила взором, брови насмешливо надломились. Протянула руку, поманила нечто без слов. Лакомство своё… Серебряная корзинка с конфетами мерцала на поставце у стены, Данилыч вскочил, подал.
– Репнин приказал долго жить. Слыхала? Рига твоя без тебя скучает. Я упредил – её величество непременно хочет быть. Ликуют старосты, уж закатят тебе бал-фейерверк. И Ревель глаза проглядел – что же не едет её величество, забыла свой Катриненталь! А цветов там, а сад-то вымахал… Насчёт англичан не тревожься, шалостей нет, смирные. Пил я с ними за твоё здравие. Ну, коли нагадят, проучим. Пушек на берегу добавлено, войска хватит.
– Ах, Катриненталь!
Унеслась в прошлое. Пётр был ласков, весел, сажал в её честь деревья, катал под парусом. Счастливые были дни. Весьма кстати сообразил Данилыч напомнить. Просветлела лицом и на прощанье, дозволив руку поцеловать, обнадёжила:
– Добудем Курляндию.
«Мне стало известно, что Ваша Светлость 30 июля возвратились из Митавы, и я спешу…»
Кавалер Лини, таинственный доброхот. Всё выстерегает заговорщиков, если верить ему… Всё сулит привезти в Петербург и выдать на расправу. Деньги, конечно, истратил, на дорогу нет ни гроша. Старая песня…
Ещё письмо из Брюсселя, от банкира Стефано. Спрашивает, как быть с кавалером, помогать ли ему впредь. Волков – обер-секретарь светлейшего – близоруко тычет носом в бумагу, утробно ворчит:
– Мошенник он, батюшка.
– В прорву сыплем, Волчок.
Отказать, коли так, и дело с концом. Почему же не хватает духу? Уже год как кормит ловкач обещаньями. Нашёл благодетеля… На диво медлительны злодеи, нанятые убить царицу. Наверняка враньё… Однако странную власть возымел лукавец. Жаль его, что ли? Чем-то привлекает как будто… Про Митаву разнюхал – вот ведь диво. Неужто в газетах расписано? Выведал, может, у моряков… Князь поёжился, обнаружив столь пристальное за собой наблюдение, потом хохотнул смущённо.
– Расход не ахти, Волчок. В Писании сказано – дающему воздастся стократ. Так ведь?
Ответить банкиру – пусть уделит несколько сот злотых. Безделица – из сотен тысяч, поступающих ежегодно за проданное сало, кожи, коноплю, лён, зерно. Выдавать кавалеру на пропитание, не слишком обильно, порциями. И сообщать о нём.
Имени настоящего и то ведь не знаем. Точно ли итальянец? Какого же роду-племени, имеет ли поместье? Скрытен псевдоним, на расспросы Стефано отвечал уклончиво, шутками. Адрес три раза сменил. Хозяева квартир одно твердят – обитал господин Лини, католик, исправно посещал мессу. Жаловался на высокую плату, нашёл, надо думать, пристанище более дешёвое. Существенно в донесениях Стефано, пожалуй, одно:
«Шевалье весьма комильфо, исключительно хорошо воспитанный и образованный, владеет разными языками, по-видимому, изрядно путешествовал, поразил меня множеством всяких сведений об иноземных дворах».
Много ли таких в России?
Варвара, заметив перемену в настроении Данилыча, пошутила – эликсиру какого, что ли, глотнул? Гложущая боль курляндского афронта, донимающая почитай с месяц, видно, утихла.
– Эликсир, – отозвался он. – Венский, милая…
– Крепок, знать…
– Правда твоя… Нам он в самый раз. А кто-то и поперхнётся.
– Подписали?
– А, догадалась, воструха!
Ждали в княжеском доме, как праздника… Договор с цесарем о дружбе, о взаимной военной помощи учинён. Конец сомнениям, колебаниям. Размежевалась Европа[373], да так, что поубавится дерзости у короля Георга. Правда, Швецию он переманил, но зато Пруссия, склонявшаяся было к нему, одумалась. Союзницей нашей оказалась Испания, из-за её вражды к французам.
Дарья крестилась.
– На турка опять… Страх лютый!
– Турок в Персии увяз, вроде нас… Цесарь на запад смотрит. А войны все одно не миновать.
Домочадцам, адъютантам, солдатам караульной роты втолковывал важность события. Даже флаги вывесил по всему бургу, и некоторые вельможи его примеру последовали. Вместе с Остерманом утихомирили Екатерину – она опасалась подвохов с австрийской стороны.
– Это союз естественный, – цедил немец, – понеже другого алеата против морских держав нет.
Главная опора – цесарь, главный противник – Англия. Убеждение покойного государя, которое вице-канцлер развивает. Он закончил трактат «Генеральное состояние дел и интересов всероссийских» и теперь, прикрыв дрожащие веки, читает сентенции оттуда гласом пророческим.
– Через цесаря и Польшу расположить к нам можно. Дабы не раздражать её. Курляндию пока не трогать.
Царицу беспокоит усиление старой знати, друзей царевича. Вслух не скажет, но Данилыч чует скрытое.
– Мы все, слуги твои, ныне вокруг тебя в единодушии. Как супруг твой заповедал…
Титул императрицы Веной признан, голштинца поддерживают – Рабутин заверил. Розовый толстячок шариком носится по дворцу, обнимает старых знакомцев, бойко лопочет по-русски.
– Счастлив, счастлив, скучал без вас…
Он давно на австрийской службе, граф Рабутин, французского корня. Захлёбывается, расхваливая Петербург, слюнки пускает, рассуждая о русской кухне. Запомнил – у Голицына восхитителен был киевский борщ, у Ягужинского осетрина на вертеле, у Меншикова кулебяка. Но не забыл и вкусы, прихоти угощавших. Князь получил серебро – дюжину подсвечников фигурных, весом более пуда.
