— А мы что, отказываемся?
С каким-то неестественным усилием он медленно подтянул кожей лба выгоревшие свои брови и серым взглядом из-под них прошелся по товарищам. Они все, как только прозвучал его голос, отвели глаза с женщины на него и смотрели открыто и сурово.
Тогда рука Марии Петровны, которой она загораживала вход, опустилась.
— Ну, идите скорее, — тихо сказала она, — я сейчас приду к вам…
Они молча сгрудились. Сержант взметнул гладколицую голову кверху, зачем-то оттопырил губы, потом твердо сдавил их и, разжав негромким взрывом звука «л», скомандовал:
— Пилотки снять!
Он опять, но на этот раз мальчишески-озорно подмигнул Пастухову и вошел первым в дом. За ним, по привычке безобидно наваливаясь друг другу на спины и — чтобы не давить ног — шаркая подошвами, тесным роем стали втягиваться в дверь красноармейцы.
Пастухов глядел на их выстриженные затылки, на малиновые раковины ушей, большие покатые плечи шинелей, вылинявших, как осенние мхи, и сердце его билось ясно слышными ударами, точно набирая в запас силы.
Мария Петровна терла глаза непросыхающим своим платочком. Когда последний боец вошел в дом, она тоже посмотрела ему вслед.
— А вот их не учат закрывать за собой двери, — сказала она не порицающе, а как бы виновато и детски всхлипнула. — Вы не знаете, как больно видеть сейчас посетителей. Вас особенно почему-то. Извините.
Грузовики один за другим завели моторы, чтобы подъехать к крыльцу задними, откинутыми бортами кузовов.
Пастухов наклонился к Марии Петровне и постарался перекричать шум:
— Спасибо вам за все!
— Ах, зачем вы это, что вы;— вскрикнула она в ответ, — вам спасибо! — И обеими горячими ладонями обхватила его руку.
Пастухов пошел к той аллее, на которой простился с Алешей. Моторы перестали трещать, и тотчас долетел до него перепуганный возглас Марии Петровны:
— Клумба! Зачем же вы наехали на клумбу!
Наверно, шоферский невозмутимый голос отозвался ей вразумляюще:
— Чудило-человек! Ты посмотри, что на шоссе творится. Клумба!..
Пастухов пошел к той аллее, на которой простился с Алешей. По дороге между садов с неожившими после лютых предвоенных зим яблонями.
Ему казалось, душа его успокаивается. Она могла бы испепелиться от тревог этого утра. Но, хотя ему представлялось, что все утро было для него трагичным, он не испытывал страдания. Наоборот, чем дальше позади оставался усадебный дом, тем прозрачнее становились его чувства, соединяясь с душистой прохладной осенью в ее многоцветно-металлических красках. Он думал, как много на свете хороших людей и что, наверно, только хорошие люди будут решать судьбу событий. Что, как ни страшны эти события, хорошие люди их не страшатся, а ведь очень вероятно, что самое главное в жизни — ничего не страшиться.
Ему виделся Алеша, бегущий с прижатыми к бокам локтями, виделись сгрудившиеся в рой красноармейцы, и похожий на цыгана мужичок, и Настюша с башмаками на веревочке через плечо. Он даже сожалел, что сам не такой же хороший, как они все, и особенно сожалел, почему он не такой, как человек, явившийся его фантазии в лесу и в комнате под сводами. Но сожаление не причиняло ему никакой муки — оно было непрестанным током раздумий, бежавшим в мозгу по привычке о чем-нибудь думать. Он нечаянно вынул из кармана комок бумаги и не сразу понял, что это такое, но, вспомнив, бросил бумагу далеко прочь. Невольно следя за ее полетом, он заметил прибитую к высокому стволу липы дощечку, стрелкой отточенную с одного края. Он подошел ближе и прочитал:
«К могиле».
Он стоял на повороте дороги от садов к лесному участку. Он знал, что имя этому лесу — Старый Заказ, знал, что пойдет сюда и почему надо пойти.
Но ему захотелось вернуться. Он будто испугался возврата потрясений, от которых только что опомнился. Он ждал, что особая встреча, предстоявшая ему в Старом Заказе, произойдет в каком-то лирическом строе — может быть, грустно, задумчиво, но музыкально и не нарушит ясности осеннего мира, спустившегося на его душу. Его встретила дощатая, топором сработанная вывеска на липе, и он ненавистно от нее отвернулся.
И все-таки он не уходил. Он увидел, что будет с ним, когда он покинет Ясную Поляну. Легко будет врать кому угодно, что он преклонил главу там, где это положено делать. Но кто поверит правде, что он постоял на меже Старого Заказа, повернулся и уехал домой! Он не турист, и нет нужды перед кем-то отвечать — выполнил он маршрут путеводителя или нет. Но перед собой он ответит. Это преступление — не отдать долг праху, к которому пришел.
Пастухов встряхнулся и овладел собой. Его мысли приобрели афористический характер, свойственный тем мгновениям, когда он в чем-нибудь себя убеждал.
— Прах — тот же дух, раз без него не существует духа, — сказал он. Ему понравилась фраза, и сейчас же выложилась в голове другая: — Пойду просить прощения, что я не такой, каким мне хочется быть.
И он пошел в Старый Заказ.
Он шел и чувствовал себя опять яснее, легче и даже спросил себя с обычной пастуховской улыбкой на серьезном лице:
— Интересно, между прочим, Александр Владимирович, где вы сегодня будете кушать?..
* * *
Роман не дописан вследствие смерти писателя. О некоторых линиях развития сюжета и о судьбах героев, можно узнать из послесловия.
ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА МАСТЕРА
1
Замысел трилогии возник у писателя, как мы знаем, еще в конце 30-х годов. Тогда же были сделаны первые наброски, начаты первые подступы к повествованию, действие которого должно было развиваться «в богатом провинциальном городе».
Война сначала отодвинула, а затем и переменила планы работы. Если время действия первых двух романов, в согласии с первоначальным замыслом, так и осталось: 1910 и 1919 годы, то третий роман требовал иных задач и — соответственно — иного витка истории. Мог ли писатель после величайшего события в жизни страны, после героических и трагических итогов Великой Отечественной войны закончить рассказ о судьбах героев годом 1934-м, как замышлял спервоначалу?
Темы и проблемы 30-х годов займут определенное, и, в общем-то, важное место в романе. Это прежде всего драматические страницы в жизни Кирилла Извекова, да и других персонажей — актрисы Анны Улиной (театральный псевдоним Аночки Извековой) с проблемами их семейной жизни с Кириллом, Рагозина (ныне работника ЦК), его непростых дел, конфликтов с сыном Иваном, ставшим художником, и многое-многое другое. Особое место начинает занимать Александр Владимирович Пастухов, сложная и болезненная перестройка его, казалось бы, пожизненных убеждений перед лицом Отечественной войны.
Война в романе «Костер» становится как бы всесильным режиссером судеб героев. С присущим ему композиционным мастерством Константин Федин разворачивает картину начала великого испытания, в которое вступает страна, а с нею и герои романа. В физически ощутимой неотвратимости движения войны художественно реализуется эпиграф, поставленный к роману, объясняющий его название, пафос и внутреннюю тему: «Ветер задувает свечу и раздувает костер».
2
Несмотря на обилие старых знакомых — героев «Первых радостей» и «Необыкновенного лета», читателю «Костра» приходится делать известные усилия, чтобы войти в его мир, в его особую атмосферу. Этот роман мало похож на предыдущие. Автор словно бы не спешит начать действие. Иного читателя, возможно, охватит нетерпение: да когда же, собственно, «начнется)? Вместо того, чтобы обратиться к судьбам оставленных в 1919 году Кирилла, Аночки, Пастухова, Цветухина, писатель неторопливо повествует о каком-то шофере Матвее Веригине, прибывшей после долгой разлуки в отпуск к отцу в смоленскую деревню Коржики, о том, как отозвались в этой деревушке центральные события эпохи — Февральская и Октябрьская революции, получение мужиками земли, нэп, и т. д., о встрече Матвея с многочисленной родней, об их долгом застолье, закончившемся скандалом из-за каких-то недоданных поросят… Совсем новые люди, женщины, дети — совсем иной мир, не имеющий, казалось бы, ничего общего с миром героев первых романов трилогии.
Так непросто зачинается новый роман, действие которого образует как бы неторопливые расходящиеся круги, каждый из которых впоследствии пересекается другими, зависим от них, а вся неспешность оборачивается нагнетанием напряженности ожидания грозы.
В том, что шофер Веригин, оказавшийся шофером Пастухова, крестьянский сын, так же как и следующий герой повествования — Алексей Пастухов — сын, отчужденный от отца, оставившего их с матерью из-за другой женщины, в том, что эти новые люди занимают место на заполняющейся героями сцене»— во всем этом читателю откроется движение жизни, движение времени, диктующего неумолимую смену поколений. Здесь Константин Федин настойчиво реализует (и, пожалуй, наиболее зримо и укрупненно) тот образ, который сам полагал для своего творчества основным: «Постоянное мое стремление найти образ времени и включить время в повествование на равных и даже предпочтительных правах с героями повести — это стремление выступает в моем нынешнем замысле (т. е. замысле «Костра». — С. Б.) настойчивее, чем раньше».
