Фома понял, что пересолил. «Не любят правды паны», – подумал он. И так как ему хотелось выведать все, он решил покривить душой:
– Злато, оно и убогим и станичникам всегда мать родная. Тут злато?
– Без обману! Самое настоящее, – просиял Иван Степанович. – Английское, королевское.
– Добрый гостинчик! Королю поклон от нас, от станичников.
«То-то же! – торжествовал про себя гетман. – Сразу холоп подобрел, как злато побачил».
Все пересели за стол. Вино подогрело беседу. Стало свободнее и веселей. Иван Степанович достал из столика кипу бумаг и благоговейно разгладил и без того гладкий листок.
– Брат мой, – напыщенно изрёк он, обращаясь к Фоме. – Не раз и не два доказал ты убогим верную свою службу. Потому доверяем тебе разослать со станичниками по всем маетностям сию писульку.
Он откашлялся, высоко поднял брови и приступил к чтению:
– «Я, Карл Шведский[248], объявляю с сим всем и каждем от хвального всероссиского народа: что Королевское шведское войско токмо в том намерении в России прибыл, дабы с помощью Божьею всероссийский народ освобождён был от несносного ига… Таким способом и подобным образом Королевское шведское войско чтитца будет, дабы хвальный всероссиский народ для собственной своей благополучия и безопасности…»
Сложив листок вчетверо, Мазепа передал его Фоме и принялся подробно истолковывать написанную в письме тарабарщину.
Только перед рассветом покинули гости Мазепу. Последним, рассовав по карманам и за пазуху прелестные письма, простился с гетманом атаман. Иван Степанович крепко обнял Памфильева, перекрестил на дорогу и кулаком вытер сухие глаза.
– Прощевай, пан Фома!
– Прощевай, пан гетман.
Вернувшись в покои, Мазепа остолбенел: на столе лежал кисет с золотом.
– Хлуп! Хам! – разразился он бранью. – Ну, добре ж…
На следующий день Голицын порадовал гетмана свежей новостью:
– Готово! Обрядили голубчиков Кочубея с присными в цепи.
Иван Степанович тотчас же поехал домой. Там поджидали его Чечел и Орлик.
– Лихо! – свирепо заорал на них гетман. – Судья уже там, у Головкина. А всё вы! Наказал я не допускать Кочубея к вельможам! Ведь теперь их прямо к царю повезут.
Накричавшись, он сел к столу и принялся писать цидулу Шафирову, многоречиво докладывая о ходе крепостных работ и о разных разностях. Только в последних строках он поплакался на сторонников Кочубея, якобы замышляющих на его жизнь. «Гарно бы, – писал он, – в Киев скорей доставить судью. Тогда в страхе, чтоб с Кочубеем лиха не сробили какого, меня, может, тревожить побоятся». А в уголочке, среди поклонов, меленьким – меленьким, бисерным почерком нанизал:
«Ещё прошу принять от щедрот моих на украшение чудотворного смоленского образа пятьсот червонцев».
Цидула была отправлена с самим сотником Орликом, которому гетман наказал «без Кочубея не вертаться домой».
Орлик приехал к Шафирову в час очной ставки Кочубея с Искрой.
Судья и полковник, которых двое суток морили голодом, еле держались на ногах от смертельной слабости.
– Встать! – заорал к великому удовольствию сотника канцлер, когда узники попытались примоститься на краешке лавки. – Вишь, паны какие!
Обида и лютый страх окончательно пришибли колодников.
– Нуте-ка, молодчики, – набросился на них Шафиров, – гляньте – ка друг дружке в очи. Кому похвалялся Мазепа, что на здравие царское помышляет?
– Ему! – в одно время ткнули друг друга в грудь узники.
– Выходит, обоим? – ухмыльнулся Головкин. – Так и запишем, Пётр Павлович: «Похвалялся обоим».
Начав валить друг на друга, узники не смогли уже выпрямиться. Запутавшись, они ссорились между собой и и плели такие небылицы, что даже Орлик смутился. По их словам выходило, что гетман чист, как роса, и никогда ничего против царя не умышлял, а во всём виноваты сами они, оклеветавшие Ивана Степановича.
– Того ведь ждёт гетман? – обратился Кочубей к Орлику. – Ну и скажи ему, что каюсь я. – И низко поклонился канцлеру: – Каюсь я. Отпусти домой старика.
– Ради Бога! – начал просить и полковник. – Ради деток моих…
– Ладно, – сухо ответил Головкин. – Там видно будет. Ежели гетман помилует, то и государь не без милости.
Окрылённые надеждой узники, позабыв недавнюю жестокую ссору, ушли под руку в хату, служившую им временной темницей.
Уже далеко за городом Фома сообразил, что поступил опрометчиво, не взяв переданного ему для станичников золота. Он прекрасно знал подозрительность гетмана и ту беспощадность, с которой он расправлялся со всяким, кто, раз связавшись с ним, вдруг осмелится не подчиниться его воле.
На всякий случай, чтобы уйти от греха, атаман свернул с дороги в обход. Не успел он после этого сделать и сотни шагов, как услышал глухо доносившийся издалека топот копыт. Так и есть, за ним! Упав наземь, он пополз на брюхе в камыши. От тяжёлого духа подёрнутого тиной болотца перехватило горло. Он замер и тотчас с ужасом почувствовал, что пышная перина тени раздаётся под ним. «Затянет! – больно сжалось сердце. – Вот где могилу обрёл…»
Он стал на четвереньки. Руки и ноги его медленно погружались в тёплое месиво. Чтобы спастись, нужно было, не теряя ни мгновения, ползти назад или подмять камыш и соорудить из него нечто вроде гати. Но и то и другое было одинаково опасно. Малейший шум мог выдать его.
Топь дышала под ним, точно тесто в квашне. Стремясь держаться как можно легче, Памфильев набирал полную грудь воздуха и подолгу не дышал. Но это не помогало. Через несколько минут, томительных как десятилетие, борода атамана уже касалась болота. Взмокшая рубаха липла к животу. По телу отвратительно скользкими змейками бежал озноб.
Где – то совсем близко переговаривались сердюки:
– Да я же говорил, что ему тут не путь!
– А следы чьи по непути?
– Где следы? Следы вправо идут.
Фома задыхался. Лицо его раздулось, жилы на лбу до того напряглись, что, казалось, должны сейчас лопнуть. Тело каменело и стыло.
Наконец по утихающему топоту атаман догадался, что казаки послушались товарища и свернули вправо. Выждав ещё немного для верности, он осторожно перевалился на бок. Под ним шумно плеснула грязь. Левая рука глубоко, выше локтя, ушла в топь. Зато освобождённая правая схватила пук камыша и сунула его под туловище. Телу сразу стало свободнее.
– Шалишь, – прохрипел атаман. – Теперь не проглотишь!
Грязный, насквозь промокший и обессиленный, он выбрался на твёрдую землю. Но он и не подумал об отдыхе. Страх властно гнал его дальше, под надёжную защиту леса. В одной из деревушек он добыл у знакомого казака коня и ускакал в свой стан.
Заждавшиеся станичники встретили его, как родного отца:
– Жив?
– В полном здравии!
Его ощупывали, разглядывали, заставляли говорить и смеяться, словно не верили, что перед ними живой человек.
– Что с нами содеется? – до глубины души тронутый вниманием товарищей, повторял Фома. – Наше дело такое – по краю пропасти шествуй, а срываться – ни-ни.
Как только улеглось волнение, атаман собрал круг и рассказал всё, о чём слышал у Мазепы.
Послы от запорожцев и станичники крепко задумались. Сомнения Памфильева невольно передавались им. Вначале всё шло толково. Высказывались по одному, не перебивали друг друга, тщательно взвешивая каждую мелочь. Но чем дальше, тем сильнее разгорались страсти. Незаметно образовались враждебные группы людей, появились коноводы. Над лесом повисла ругань. Собралась гроза, сулившая разразиться кровавым дождём.
– Обманут, – убеждал Памфильев орущих вокруг него станичников. – Мы биться будем, а паны нашими руками жар загребут. По всему видно – продаёт гетман и Украину, и Расею ляхам да шведам.
В ответ ему кричали:
– Эва! Обманут! Не на таковских напали!
– А обманут, не тупы будут топоры наши и Мазепе с панами головы прочь снести.
– Поздно будет, брателки, – доказывал атаман. – То с одним царём да боярством спор ведём, а там приведётся и с царём, и с королями, и с польскими панами на брань идти.
– И пойдём! Чего нам!
Произошло то, чего больше всего опасался Мазепа: запорожцы, донцы и станичники передрались и разбились на мелкие враждующие отряды.
Тяжело было одинаково и сторонникам, и врагам Фомы. Не все ли они, как один человек, взлелеяли мечту дождаться карла XII и идти с ним под началом гетмана воевать московских бояр? Не этой ли думкой жили они больше года? Не потому ли с такой радостью встретили атамана, что ждали услышать от него заветное слово: «Собирайтесь. Время приспело»? И что же оказалось на поверку? Сон. Пустота. Как было тут не свихнуться и не запить с великого горя? Памфильев переживал трудные дни. Подступали сомнения. А что ежели он зря замутил станичников?
Как быть, если вправду сыщется, что гетман станичникам брат и не напрасно давал в этом клятву? Атаман гнал от себя эти думки, но они не покидали его, продолжали тревожить.
