Ни у кого ни о чем не спрашивая, ничего ни с какими инстанциями не согласовывая, весна в конце апреля стала старательно наводить в Новочеркасске свои порядки. Она вызеленила кусты и деревья на городских аллейках и в парке, который многие еще по старинке именовали Александровским, заставила в спешном порядке красить заборы и скамейки, подстригать кусты. Заморские туристы — скворцы возвратились на родную Донщину и заселили свои деревянные домики. Даже в очередях за скудным пайком по карточкам понурые сосредоточенные лица людей несколько оживлялись. Люди время от времени стали замечать ярко-синее небо и с надеждой, что все изменится к лучшему, поглядывать на солнце. К тому же пронесся слух о том, что в Ростове начали продавать так называемый фондовый хлеб, по два килограмма в руки. Однако очереди в первые дни продажи были такие, что ехать туда из Новочеркасска Якушев признал бессмысленным.
— Почему фондовый? — недоумевала Надежда Яковлевна.
— Чудачка, — поправляя на рыхлом носу пенсне, пояснял Александр Сергеевич. — Фондовый — это значит выпеченный из неприкосновенного фонда.
— Так это же хорошо! Зачем в этом фонде зерну лежать, если людям жить стало тяжко, — откровенно радовалась Надежда Яковлевна, но Александр Сергеевич, как и всегда, ворчал:
— Эх, Наденька, Наденька, святая наивность. Да ведь это же на крайнюю меру решилось наше правительство! Фондовые запасы нельзя оголять. А если самураи с востока или германцы с запада нападут? Что тогда?
Надежда Яковлевна замолкала, но тотчас же начинала атаку с другого фланга.
— Давно говорю, почему ты к первому секретарю горкома Тимофею Поликарповичу не сходишь? Он бы помог в эти трудные времена самым близким родственникам Павла Сергеевича. Да и был он у нас к тому же.
— Милая Наденька, — возражал в ответ Александр Сергеевич, — у тебя, извини меня, несовершенная память. Я ведь уже несколько раз говорил: Тимофея Поликарповича давно нет в Новочеркасске. Он в Сулине теперь. Это во-первых, а во-вторых, если бы он и был в Новочеркасске, я бы к нему все равно не пошел. Не умею я как-то просить, бог обошел меня подобным талантом. Да и что бы я ему сказал: «Здравствуйте, я брат знаменитого брата. Дайте мне килограмм сливочного масла»? Так, что ли? Нет, Наденька, уволь. Что бы тогда обо мне подумали?
И все в семье Якушевых оставалось по-прежнему. По утрам мать поила Веньку и Гришатку бурдой, именовавшейся фруктовым чаем, заворачивала каждому из них в чертежную желтоватую кальку по кусочку столь похожего на сыр кукурузного хлеба и отправляла в школу одного, другого в ветеринарно-зоотехнический техникум, в котором тот учился уже на втором курсе.
Он вытянулся, раздался в плечах, над верхней губой пробились жесткие усики. Отец подарил своему первенцу бритву, и теперь по утрам, подражая во всем Александру Сергеевичу, тот старательно мылил подбородок перед зеркалом.
— Смотри, мама, — злословил в такие минуты Венька, — никак, у нашего Гришатки Василиса Прекрасная завелась.
Надежда Яковлевна только вздыхала:
— Большие вы уже стали! Не остри, Веня, скоро и у тебя заведется.
— У меня? — хохотал Венька. — Да никогда!..
Но вдруг он умолкал. Из мира воспоминаний наплывом возникала Шура, такая красивая и незабытая. Казалось, он даже слышит ее ласковый голос, видит руки, покрытые нежными веснушками…
В шестом классе «Б» пятой образцовой школы было двадцать учеников: пятнадцать стриженых мальчишечьих голов и десять кос — по две на одну девочку. Веня и Смешливый сидели на самой дальней парте, которую почему-то называли не «Камчаткой», как во всех других школах, а «малиной» — пристанищем блатных. Жорка, оставшийся из-за болезни на второй год, был самым старшим и самым сильным в классе. Его все мальчишки беспрекословно слушались.
Литературу в шестом «Б» преподавала бывшая вожатая Роза Алексеевна. Она не могла похвастать, что много прочла за свою тридцатилетнюю жизнь, предмет свой не любила и этого ни перед кем не скрывала. Даже директору сказала однажды: «Ради бога, дайте мне другой предмет. Я же физико-математический факультет кончила, а тут!..» — и развела руками.
На уроках Роза Алексеевна методически расхаживала от одного окна к другому и нудным речитативом говорила:
— Александр Сергеевич Пушкин был выдающимся русским поэтом. Он родился в 1799 году в Москве. Дворянин по происхождению, он отражал в литературе жизнь своего класса. Все его произведения посвящены жизни помещиков и аристократов. Жизнь рабочих, крестьян и пролетариата в своем творчестве Александр Сергеевич Пушкин не изображал.
Однажды Жорка Смешливый не выдержал и рявкнул с дальней парты:
— Роза Алексеевна, но ведь тогда же пролетариата еще не было!
— Смешливый, — вспыхнула учительница, — покиньте класс! Я не позволю саботировать урок. Ах, ты и не собираешься? Тогда я уйду, а к вам придет завуч.
Каблучки учительницы дробно простучали по паркету, и дверь за ней с треском захлопнулась. Но завуч не пришел, и класс весело шумел до самого звонка на большую перемену. Завуч к ним на урок действительно явился, но через два дня, и не один, а в сопровождении незнакомого уже немолодого человека. На нем был недорогой песочного цвета костюм и красный, завязанный тощим узлом галстук. Человек этот был лыс, если не считать жестких седых волос на висках. На его полных губах блуждала добрая усмешка, а блеклые, неопределенного цвета глаза были удивительно живыми. Они не смотрели сосредоточенно в одну точку, а перебегали с откровенным интересом с лица на лицо, с предмета на предмет.
— Ребята, — обратился к шестому «Б» завуч, — Роза Алексеевна ушла из нашей школы на другую работу. Я представляю вам нового преподавателя литературы Павла Дмитриевича Литошенко. Прошу любить его и жаловать.
И ушел. А класс остался наедине с новым учителем.
— Теперь вы знаете, как меня зовут? — спросил тот почти весело. — Вот и хорошо. Будем работать. А сегодня я хочу провести с вами урок вне программы. Свободный урок, так сказать.
— А вы читать-то умеете?
— И писать? — ехидно вставил Смешливый.
— Как вы пишете, мы в следующий раз посмотрим после диктанта, — улыбнулся Павел Дмитриевич, — а как читаете, давайте сейчас разберемся. И с этими словами он протянул Смешливому раскрытую книгу. — Это знаменитый рассказ Максима Горького «Челкаш». Прочти вот эту страницу, а ребята пускай послушают.
Смешливый лихо отбарабанил текст, не выделяя своим монотонным голосом ни точек, ни запятых, ни разговорной речи.
— Пономарем бы тебе быть, — под общий смех заключил Литошенко. — Ну как ты прочел, например, вот эту фразу: «Трактир ревел пьяным шумом». Как пономарь! Равнодушно и даже бездушно. А ведь Горький, наверное, долго над ней думал и букву «р» не случайно три раза употребил. И она, эта фраза, должна прозвучать так. — Учитель приблизил к глазам раскрытую книгу и, нажимая на букву «р», громовым голосом прочел: — «Трактир ревел пьяным шумом». Понимаете, ребята, если так прочитать, вы словно бы увидите всю картину: и заплеванные столики, и сидящих за ними оборванных, пьяных от горя босяков, и снующих половых, и засиженные мухами занавески. Вот. А теперь слушайте всю эту страницу.
И Павел Дмитриевич ее прочел. Но как прочел! Его голос то взлетал ввысь и, раскатываясь, взрывался набатом, то замирал и становился мягким и нежным, если речь шла о море, то резко менялся, передавая интонации действующих лиц.
— Вот как надо читать, молодой человек, — сказал он несколько устало и захлопнул книгу, — а вы, мой юный друг… Нет, вы еще не умеете читать.
Потом он до самой перемены рассказывал о Горьком, и никто не пошевелился, когда раздался звонок.
Венька ушел домой смятенным. Он и подумать не мог, что голосом можно так оживить молчаливые печатные строки, показать, что они должны вкладывать в сознание любого, их прочитавшего. Готовясь к следующему занятию по литературе, он вытащил из груды учебников желтую тетрадку, которую прятал от чужих глаз. О ее существовании даже дома никто не знал: ни отец, ни мать, ни даже глазастый Гришатка. Там были записаны его первые четыре стихотворения. Одно из них, то, что показалось лучшим, он старательно переписал на отдельный листок и захватил в школу с твердым намерением показать учителю при первой же возможности.
В школу они всегда ходили вместе со Смешливым. Тот, кто был готов первым, подходил к парадному соседа и оповещал его пронзительным свистом. По пути в школу на этот раз разговор зашел о Литошенко, и Жорка мгновенно оживился:
— А ты знаешь, у него даже прозвище появилось. Восьмиклассники долго не раздумывали, Полканом нарекли. А что? Он действительно на старого доброго Полкана немного смахивает, а? Однако мировой дядька.
— Мировой, — охотно подтвердил Венька.
