жизни, то еще вчера ночью сбежал бы из тюрьмы, и даже духи бы не знали и демоны не ведали, где он гуляет на свободе. В сложившихся обстоятельствах я тоже мог лишь спокойно созерцать и ждать. Подвергшись такой жестокой казни, Сунь Бин уже уподобился небожителям, а я был не в состоянии противостоять воле небожителя. Я махнул стражникам и негромко приказал убрать Сунь Мэйнян с помоста. Та изо всех сил вырывалась, ругалась грязными словами, но справиться с четырьмя стражниками ей было не под силу. Они вытолкали и стащили ее с помоста. Я велел стражникам разделиться на две смены, одна должна была нести караул на помосте, другая – отдыхать. Каждый полный час они должны были сменять друг друга, а отдыхать могли в пустом доме на улочке, прилегающей к Академии Всеобщей добродетели. Заступившим в караул стражникам я сказал:
– Больше внимания обращайте на проход перед помостом, никого, кроме Чжао Цзя и его сына, на помост не пускайте. А еще тщательно следите за всем вокруг, чтобы ни один человек туда не забрался. Если с Сунь Бином что случится, убьют или похитят его, то Юань голову мне снесет, но прежде, чем его превосходительство это сделает, я вам всем головы отрублю.
Продержались мы таким образом два дня и две ночи.
Утром третьего дня, проинспектировав помост, я вернулся в пустой дом Академии и, не раздеваясь, улегся на циновки, постеленные на полу из синего кирпича. Один из сменившихся караульных громогласно храпел, другой что-то бормотал во сне. Комары в восьмом месяце – зверье, кусают беззвучно, оставляя после себя кровавые следы. Натянув полы одежды на голову, я спрятался от их укусов. Снаружи доносилось побрякивание удил заморских коней, привязанных к высоким тополям на плацу, хруст корма в их ртах и позвякивание подков, а еще унылый хор осенних насекомых из бурьяна у основания стены. Вроде бы слышался неуловимый плеск воды. Не было ли это журчание вод Масан, протекающей по нашему родному краю Гаоми? На волнах этой печальной музыки я в смятении ума погрузился в царство снов.
– Начальник, начальник, худо дело, – пробудил меня ото сна взволнованный крик. Покрывшись холодным потом, я поднялся, разглядел перед собой глупую физиономию Сяоцзя, которую всегда озаряло неуловимое лукавство, и услышал, как тот, заикаясь, говорит: – Худо дело, начальник, Сунь Бин… Сунь Бин помирает!
Не задумываясь, я вскочил и бросился вон из дома. На юго-востоке уже высоко стояло сверкающее осеннее солнце. Белое сияние между небом и землей резало взор моим попривыкшим к темноте глазам. Я прикрыл глаза руками и устремился вслед за Сяоцзя на помост. Там рядом с телом Сунь Бина уже стояли Чжао Цзя, Мэйнян и дежурные стражники. Еще ничего не услышав, я почувствовал разносившееся зловоние и увидел, как над головой Сунь Бина кружится стая зеленоголовых мух. Чжао Цзя размахивал мухобойкой из конского волоса вокруг головы Сунь Бина. Множество подбитых мух уже валялось на земле, но на смену им прилетало еще больше. Одно за другим насекомые с безрассудной смелостью бросались на тело Сунь Бина. То ли их привлекал запах, исходивший от тела смертника, то ли их гнала к нему неведомая таинственная сила.
Я заметил, что Мэйнян, не боясь запачкаться, стояла прямо перед Сунь Бином и белым шелковым платочком убирала с его тела яйца, которые на нем молниеносно откладывали мухи. Взгляд мой с отвращением проследовал за движениями руки Мэйнян от глаз до уголков рта Сунь Бина, от носа до ушей, от дыры в плече, истекающей гноем и кровью, до раны на обнаженной груди… Эти яйца в мгновение ока превращались в личинок и начинали копошиться во всех влажных местах на теле Сунь Бина. Если бы не Мэйнян, то за самое большее четыре часа личинки бы начисто сожрали тело. В бьющем в нос зловонии я различил запах смерти.
От тела Сунь Бина разносилось не только трупное смердение. Тело смертника дышало мучительным жаром. Сунь Бин обратился почти что в пылающую печь. Если у него еще и оставались хоть какие-то целые внутренности, то они уже должны были выгореть насквозь. Губы Сунь Бина высохли и потрескались, как обгоревшая древесная кора, всклокоченные волосы на голове походили на иссохшуюся за много лет солому под циновками на кане, упади на такой сушняк хоть искорка, и он сразу вспыхнет, легкий удар – и он весь переломается. Но Сунь Бин еще не умер, он все еще дышал, дышал еще довольно громко, ребра его высоко вздымались и опускались, из него еще вырывались утробные звуки.
Завидев меня, Чжао Цзя и Мэйнян на время прекратили все свои телодвижения и нетерпеливо уставились на меня. В их взглядах сквозила надежда. Затаив дыхание, я протянул руку и потрогал лоб Сунь Бина. Тот пылал, как уголек, и я резко отодрал руку, боясь обжечься.
– Что делать, начальник? – В глазах Чжао Цзя впервые проглядывала растерянность. Я же подумал: ублюдок старый, так и ты тоже бываешь иногда беспомощным! Палач взволнованно и безвольно добавил:
– Если что-то срочно не предпринять – он не доживет и до темноты…
– Барин, спаси моего отца… – зарыдала Мэйнян. – Взгляни на меня, спаси его…
Я молчал, а в душе переживал из-за Мэйнян, из-за этой глупой женщины. Чжао Цзя боялся, что Сунь Бин умрет, и потому трясся за свою шкуру. Мэйнян боялась, что Сунь Бин умрет, и потому потеряла рассудок. Эх, Мэйнян, умерев, разве он не избавится от страданий и не взойдет на Небеса? Зачем ему, перенесшему невыносимые мучения, продлевать свое существование для того, чтобы добавить блеска празднованию немцами открытия железной дороги? Поживет он еще – лишь добавит страданий, и страданий невыразимых, страданий человека, трепыхающегося на острие меча, страданий человека, которого поджаривают в котле с маслом. С другой стороны, каждый прожитый день добавляет Сунь Бину почета и мужественности, оставляет в сердце народа еще более глубокий след, дописывает очередную кровоточащую страницу в историю Гаоми и всей династии Цин… Думал я, думал, оглядывался вокруг, колёса в моей душе все вертелись, а былой решительности я в себе так и не обнаруживал. Спасать Сунь Бина – это плыть по течению, не спасать его – плыть против течения. Эх, не прикинуться ли дурачком? Дуракам ведь живется легче.
– Сунь Бин, ты-то как себя чувствуешь? – Он с трудом поднял голову, губы его задрожали, и он издал разрозненные звуки. Вылетающие из глаз-щелочек обжигающие красные с черным лучи пронзили меня в самое сердце.
