— Эгей! Святоша! — прокричал товарищу Благовест. — А где жиды-то? Шли с жидовином воевать, да не вижу ни одного. Вот гурганский пес…
Здесь Благовесту пришлось на время отвлечься, чтобы перебросив палицу в левую руку, правой поймать летящее в него копье и тут же отправить его обратно. Копье угодило одному из железных конников в голову, — будучи почти на излете, шлем не пробило, но, оглушив, вышибло того из седла.
— А это хазарин…
Тут же еще одного супротивника Благовесту удалось разлучить с телом, снеся ему половину головы вместе с пытавшимся защитить ее шлемом дюжим ударом шипачной палицы.
— Это касог… А жиды-то где?!
И в самом деле странным казалось, что из четырех тысяч проживавших в Итиле еврейских мужей на поле нельзя было повстречать и одного.
— Воин врагов побивает, а жидовин корысть подбирает! — также не отвлекаясь от горячего труда, орал в ответ Святослав, стремясь перекричать лязг-ржание-стоны своим порядком продолжающейся сечи. — Во-он, на дальнем холме, каган или какой другой их верховод с отрядом. Смотрят! Вот то жиды. И в городе, никак, тоже. Какие стрекануть не успели…
Вновь напряжение схватки развело внимание товарищей, всецело подчинив его себе. А когда Святослав оглянулся на друга, тот, в залитой кровью рассеченной железной рубахе, с торчащей из опустевшей глазницы стрелой, падал под копыта своего коня.
Кто знает, что такое братолюбие, какова она, любовь великая и нелицемерная, не отягченная, не удрученная никакими веригами плотского мира, священная, первоначальная, тот мог бы понять, что испытывал Святослав, теряя кого бы то ни было из своих друзей. Но сильнее этой самой чистой любви, превозносимой целомудренным русским самосознанием, была другая любовь, парящая в незаселенных человеком высях. И она, по-отечески снисходительно взирая на слезы души одного из своих чад, говорила: «Мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых». И сквозь мелькание сотен тысяч многоцветных форм, сошедшихся в битве, сквозь ненависть и желание, боль и ликование, сквозь марево, сотканное стараниями пяти чувств, сквозь упрямство ума… Святослав повторял спасительные слова, переданные ему некогда досточтимым облакопрогонителем Богомилом.
Что мне Род предвечный предназначил,
То с любовью исполнять я буду,
И тогда без дела будет Карна,
И тогда вотще завоет Желя.
Чем одарит Род — то не минут,
Что должно пройти — то канет в вечность.
Да, во всякой знаменательной перипетии отнюдь не напрасно обращение непосредственно к Причине причин для того, кто, не желает путаться в сетях следствий, кто способен осознать, что необъятность охватывающей все вокруг великой битвы малюточной копией представлена в его собственном теле — поле божественной деятельности.
Сколько языков свивалось над жадно сосавшим алую кровь песком! Казалось, ни один из народов, ввязавшихся в ту неоглядную битву, не хотел хоть сколько-нибудь уступить другому (противному или дружественному) в доблести, одержимости, неутомимости. При том, каким бы безбрежным ни казалось взволнованное разгорающейся сечей пространство, сколь невнятным и беспорядочным не представлялся бы прибой грохотания битвы, несмотря на видимую сумятицу, все здесь — устремленность порывов, пыл сшибок, ход разрешения непрестанно меняющихся задач, все подчинялось голосам турьих рогов русичей и медных дудок хазарских тарханов, чьи голоса, подобно серебрянным рыбам, выскакивали часом из темных бурунов великого шума.
Многочисленные конники гузов на левом крыле в нетерпении топтались на месте, дожидаясь вожделенного наказа кинуться в общее пламя, зато все новые отряды их безлошадных ратников то и дело замещали погибших либо израненных своих братьев.
Невзирая на разгорающийся зной, как и большинство его своеземцев в бараньей шапке, долговязый Джабх, из-за скудости достатка вместо доспеха окрутивший туловище свое толстенной веревкой (под которую засунул несколько плоских камней), с копьем в руке, прикрываемый с левой стороны меченосцем — своим же шурином, уже с полчаса несменно находился в драке, и напряжение, сочетавшись с болью от ран, сделало свое дело. Он схватил копье, до половины древка окованное железом (чтобы непросто было его перерубить), схватил обеими руками, и принялся ворочать своим оружием с таким остервенением, что даже заботливый шурин отскочил в сторону. А Джабх, все распаляясь, колол и даже рубил этим копьем направо и налево, так что за считанные минуты он (в соответствии с поверьем своего народа) обзавелся таким количеством прислужников для жизни в мире предков, что, когда чья-то ответная отвага все-таки сокрушила его, сползая на землю, напрасно цепляясь скользящими от крови пальцами за голое плечо родника, неустанно машущего мечом, Джабх прошептал со сладостью:
— Передай моим братьям, передай моим товарищам… И жене, той, что первой у меня была, жене тоже можешь передать… Скажи, что я наконец-то догнал тех, которые ушли раньше меня. Теперь и я отдохну…
Но шурин, занятый отстаиванием уже собственной жизни, не мог расслышать этих слов.
Не слишком казистый плетеный щит Жавра, ратного из вятичей, поймал еще одну сулицу, которая стала в нем третьей, не считая четырех стрел. Жавр стоял в линии своеземцев, блюдущей оборону левого крыла русской силы. Отряды подвластных хазарскому малику ясов плескали на их щиты оружием, как водой. Однако неслучайно Святослав поставил защищать левую сторону своего войска наиболее сильных витязей, ведь этот край (в отличие от правого) обычно терпит наибольший натиск врага, стремящегося охватить его многочисленными толпами своих воинов. Жавр, видный мужак[565], в строю таких же, как и он сам здоровяков, несмотря ни на какие наскоки противников, стоял на своем месте, как вкопанный, не то, что не отступая, — не сдвигаясь назад ни на полшага, лишь прикрываясь от стрел и сулиц тяжеленным, плетеным из веток, щитом, а десной даря смерть всякому, насмелившемуся приблизиться к нему. Уже немало отсеченных рук, рассеченных тел, припорошенных все накрывающим песком, легло у его, не так давно сооруженных, но уже успевшим продырявиться на носках, ивнякам[566]. Злострастные усилия противников разбивались о Жавра, словно морось о скалу. И подобно каменному же утесу, он оставался спокоен, молча невозмутимо делая свое дело. Очередная сулица, приманенная его загорелым лбом, понеслась к вожделенной цели. Чтобы поймать ее, на один только миг вскинул Жавр свой громоздкий плетеный щит выше обычного, но этого мгновения оказалось достаточно копью, с узким пером дленною в целых полтора локтя, чтобы, пронзив печень, свалить его с могучих ног и пригвоздить к земле. Но стоявшие по обе стороны от него товарищи тут же сомкнулись плечами, так что возникшая было в стене ратников пробоина сейчас же и затянулась.
Сеча конников вовсю кипела в середине поля, на котором столько личных усилий соединялось в один неизбежный многознаменательный труд, но по краям его ярые стычки были пока единичны. Два алана, оба красавцы-богатыри на отборных конях разъезжали по кругу, не зная страха, разя друг друга жаднейшими до крови стрелами. Напрягая до предела свои луки, они осыпали один другого не только стрелами, но и болькими оскорблениями. Один из тех алан пришел сюда со Святославом из города Великого Булгара, другого — прислал наместник хазарского малика из Таргу; они были сыновьями одного племени, но здесь, на этом поле, отстаивали интересы не просто разных народов, но во всех смыслах супротивных вселенных. Еще забавней взаимной схожести лиц смотрелось то, что головы их венчали почти одинаковые шоломы из кожи, закрепленной на нескольких железных прутьях, внизу удерживаемых широким обручем, а сверху собранных блестящим шишаком. Алан из Булгара выхватывал из своего колчана все больше стрелы с широкими и плоскими наконечниками, подобными бритве. Вот одна из таких стрел разрубила тетиву на луке зложелателя. Тот с невероятной ловкостью бойца, все свои силы отдававшего войне, поспешно натянул новую тетиву, но тут же следующая стрела-бритва нашла на могучей руке место, не прикрытое ни кожей, ни железом, — рука с разрубленной костью повисла убитым зверем. Еще одна стрела, сопровождаемая смертельными насмешками и полными ярости взорами, угодила в шею коня. Обезумевшее от боли животное запрыгало на месте, пустилось скоком, не разбирая дороги, и далеко унесло из боя раненного. Он не вернулся, чтобы продолжить поединок.
Все более искривляющаяся линия битвы была столь долга, что на краях ее никто не мог догадываться о происходящем в середине. Между тем красный клин Святослава наконец разорвал громаду хазарского воинства надвое. Выдвинувшиеся вослед за ним отряды ладожской, древлянской и радимической руси теперь потрошили утробу смешавшего ряды вражеского войска, стремясь завладеть еще и его тылом.
