Ознакомительная версия.
Дэвид вспомнил, что он с утра ничего не ел, и подумал: «Надо поесть, иначе мне может стать дурно в больнице».
Он выпустил холодные железные острия перил, за которые ухватился было, и прошёл по набережной до находившейся там кофейни. Это был, собственно, приют извозчиков. Хозяин, заметив, должно быть, что Дэвид чувствует себя нехорошо, принёс ему горячего кофе с сэндвичем.
— Сколько? — спросил Дэвид.
— Пять пенсов, — ответил хозяин.
Всё время пока Дэвид пил кофе, закусывая сэндвичем, граммофонный мотив не выходил у него из головы.
Больница для венериков. Она была недалеко от кофейни, и такси быстро доставило его туда. Он сидел, сгорбившись, в чистеньком, новом такси с пучком жёлтых бумажных цветов в металлической вазе. В такси слабо пахло духами, — духами и папиросами, — и казалось, что это жёлтые бумажные цветы благоухают духами и дымом.
Швейцар венерической больницы на Кеннон-стрит был старый человек в очках. От старости он был медлителен и, несмотря на переговоры Хильды по телефону, задержал Дэвида у входа. Дэвид ожидал в вестибюле, пока старик звонил по внутреннему телефону в палату. Пол был выложен красными и голубыми плитками, а края его загибались к стенам так, чтобы помешать скопляться пыли.
Медленно провизжал лифт, и Дэвид очутился перед дверью в палату. Там внутри была Дженни, его жена. Сердце его билось так часто, что он задыхался. Он последовал за сестрой в палату.
Это была длинная, прохладная и белая комната, с узкими белыми койками вдоль стен. Всё здесь было ослепительно бело и в каждой ослепительно-белой постели лежала женщина. А в голове у Дэвида граммофон продолжал наигрывать: «Ты сердца моего отрада».
Дженни. Наконец-то, Дженни, его жена, на последней койке, в последней белоснежной постели, за красивой белой ширмой. Лицо Дженни, такое знакомое и любимое, появилось перед его глазами, среди красивой и странно внушительной белизны палаты. Сердце в нём перевернулось, дышать стало ещё труднее. Он весь дрожал.
— Дженни! — шепнул он.
Палатная сестра бросила на него только один взгляд и вышла. Губы сестры были поджаты, бедра колыхались.
— Дженни, — шепнул он вторично.
— Я так и думала, что ты придёшь, — сказала она и слабо улыбнулась ему своей прежней, вопросительной и заискивающей улыбкой.
У Дэвида сжалось сердце, он не мог вымолвить ни слова и тяжело опустился на стул у койки. Больнее всего поразило его выражение глаз Дженни. Оно напоминало взгляд побитой собаки. Щеки её покрылись сеткой тонких красных жилок, губы были белы. Она всё ещё была хороша и лицом не постарела, но это красивое лицо уже несколько обрюзгло. На нём был трагический отпечаток истасканности.
— Да, — повторила она, — я так и думала, что ты придёшь. Как забавно вышло, что я пришла к доктору Баррас, но когда я заболела, мне не хотелось обращаться к кому-нибудь чужому. Про Хильду Баррас я слыхала. И потом в Слискэйле мы были с ней знакомы и… Ну, вот я и пошла к ней! И потом я подумала, что ты наверно придёшь меня навестить.
Дэвид видел, что она рада его приходу. В Дженни не замечалось и следа того мучительного чувства, которое снедало его. Лицо её выражало удовольствие, смешанное с лёгким раскаянием. Дэвид сделал над собой усилие и заговорил:
— Хорошо тебе здесь? — спросил он.
Она покраснела, немного стыдясь того, что в старые времена назвала бы «своим положением», и сказала натянуто:
— О да, очень хорошо. Конечно, это бесплатная больница. Но сестра у нас такая милая. Настоящая леди.
Голос у Дженни был несколько сиплый. Один из зрачков был расширен и казался чернее и больше другого.
— Я рад, что тебе тут хорошо.
— Да, — продолжала она. — Впрочем, я никогда не любила больниц. Помню, когда папа сломал ногу… — она улыбнулась Дэвиду, и эта улыбка резнула его по сердцу, — эти заискивающее выражение побитой собаки! Он сказал тихо:
— И хоть бы ты раз написала мне, Дженни!
— Я читала про тебя. Так много читала о тебе в газетах. И знаешь, Дэвид, — она вдруг оживилась, — знаешь, раз ты на улице прошёл мимо меня. На набережной. Ты прошёл так близко, что чуть не задел меня.
— Почему же ты меня не окликнула?
— Видишь ли… Сначала я хотела, потом раздумала… — Дженни снова немного покраснела. — Понимаешь, со мною был один знакомый.
— Понимаю.
И, помолчав, Дэвид сказал:
— Так ты жила в Лондоне.
— Да, — подтвердила она смиренно, — я ужасно полюбила Лондон. Его рестораны, и магазины, и всё такое… Жилось мне хорошо, даже очень хорошо. Я бы не хотела, чтобы ты думал, что мне всё время не везло. Бывали и хорошие времена, и очень часто.
Дженни замолчала и протянула руку за стоявшей у постели чашкой, из которой поят больных. Дэвид торопливо взял поилку и подал ей.
— Какая забавная! — заметила она. — Совсем как маленький чайничек!
— У тебя жажда?
— Нет, но что-то с желудком неладно. Это скоро пройдёт. Доктор Баррас сделает мне операцию, когда я окрепну. — Она говорила это почти с гордостью.
— Разумеется, Дженни.
Она отдала обратно поилку и при этом посмотрела на Дэвида. Что-то в его взгляде заставило её опустить глаза. Оба молчали.
— Ты прости меня, Дэвид, — сказала она наконец, — прости, если я поступила с тобой нехорошо.
Слёзы выступили на глазах Дэвида. С минуту он не был в состоянии говорить, потом сказал шёпотом:
— Выздоравливай, Дженни, это единственное, чего я хочу.
Она спросила глухо:
— Ты знаешь, какая это палата?
— Да.
Молчание. Потом Дженни:
— Меня от этого вылечат до операции.
— Конечно, Дженни.
Новая пауза. Потом Дженни вдруг заплакала. Она плакала тихо, в подушку. Из глаз, напоминавших глаза побитой собаки, тихо бежали слёзы.
— О Дэвид, — всхлипывала она, — мне стыдно смотреть на тебя.
Вошла сестра.
— Уходите, уходите, — сказала она. — Я думаю, на сегодня довольно.
И стояла, бесстрастная, суровая.
Дэвид сказал:
— Я опять приду, Дженни. Завтра.
Дженни улыбнулась сквозь слёзы:
— Да, приходи завтра, Дэвид, непременно приходи!
Он встал. Нагнулся и поцеловал её.
Сестра проводила его до вертящейся двери. Сказала холодно:
— Вам бы следовало знать, что вряд ли благоразумно целовать кого-нибудь в этой палате.
Дэвид ничего не ответил. Вышел из больницы. На Кеннон-стрит шарманка играла «Ты сердца моего отрада».
Было около десяти часов, когда тётушка Кэролайн, любуясь прекрасным октябрьским днём из окна своей комнаты на Линден-Плэйс, с удовольствием решила совершить «маленькую прогулку». Если погода благоприятствовала, тётушка два раза в день — утром и после обеда — совершала небольшие прогулки. Эти мирные и чинные прогулки были главным развлечением тётушки Кэрри в Лондоне.
Да, она жила в Лондоне. Странно ей было очутиться в этом мощном центре империи, который всегда издали ошеломлял и пугал её. Впрочем, что ж тут такого странного? Ричард умер, «Нептун» продан, восстановлен и пущен в ход фирмой «Моусон, Гоулен и К°». «Холма», увы, также больше нет. Его избрал своей резиденцией мистер Гоулен и, по слухам, тратил огромные суммы на перестройку дома и на сад. О боже, о боже! Тётя Кэрри вздрогнула при мысли о том, что её грядок со спаржей коснутся неумелые руки. Как можно было примириться со всеми этими переменами и оставаться в Слискэйле? Да её и не приглашали остаться. Артур, поступивший на место помощника смотрителя в «Нептуне», был всегда мрачен и угрюм и не предложил ей поселиться с ним в маленьком домике. снятом им на Хедли-род. Никогда она не забудет ту ужасную ночь, когда он воротился из Тайнкасла пьяный и резко предупредил её, что ей теперь придётся «устраиваться как знает». Бедный Артур! Он не подозревал, как больно его слова задели её. Но не потому, чтоб она стремилась остаться в сфере своего прежнего величия и быть предметом тягостного сострадания. Ей только шестьдесят четыре года. У неё сто двадцать фунтов годового дохода. Это давало независимость, — и Лондон, город интеллекта и культуры, ждал её. Замирая перед собственной отчаянной смелостью, она, однако, все это обдумала со своей обычной обстоятельностью. В Лондоне она будет подле Хильды, которая в последнее время добра к ней, и недалеко от Грэйс, которая всегда к кей хорошо относилась.
«Милая Грэйс, — думала тётя Кэрри, — всё такая же простодушная, и нетребовательная, и бедная, живёт беззаботно со своим мужем и выводком ребят, не гонясь за деньгами и всякими материальными благами, счастливая, — да, счастливая и здоровая». Тётушка намеревалась каждый год непременно проводить месяц-другой в Барнхэме. Наконец, имелась ещё Лаура. Лаура Миллингтон, которая все эти годы жила со своим инвалидом-мужем в Борнмаусе. Разумеется, надо будет съездить и к Лауре. Вообще, тётя Кэрри рисовала себе радужные перспективы жизни в Южной Англии. Последние тридцать лет жизни она провела главным образом у постели больных Гарриэт и Ричарда. Может быть, в глубине души тётушка и устала немного ходить за больными и сменять им испачканное бельё.
Ознакомительная версия.
