Ознакомительная версия.
В ту пору провинции Гуачжоу и Шачжоу формально находились под властью Поднебесной. Ранее бразды правления этими землями держал в руках сунский наместник Чжан, затем власть перешла к семье Цао. В Шачжоу хозяйничал Цао Сяньшунь, а Гуачжоу владел его младший брат Яньхуэй. Население города Гуачжоу, расположенного неподалеку от Сучжоу, слишком боялось разорительного вторжения тангутов и поэтому решило добровольно принять захватчиков. В другое время тангуты недолго думая отправили бы в Шачжоу и Гуачжоу, служившие воротами на запад, войска. Однако вокруг этих двух укрепленных городов сложилась весьма непростая ситуация. В отличие от жителей Лянчжоу, Ганьчжоу или Сучжоу, уроженцы Шачжоу и Гуачжоу не были ни уйгурами, ни представителями других родственных народов. Они были ханьцами, верноподданными Сына Неба, и хотя добились некоторой независимости, потеряв тем самым право на защиту со стороны Бяньляна, в то же время не порвали связей с сунской династией окончательно и бесповоротно – правитель Цао Сяньшунь как-никак получил титул наместника Шачжоу от самого императора, несмотря на то что это была пустая формальность. Если бы между двумя городами и Поднебесной не жили другие племена, территория, естественно, безраздельно принадлежала бы государям из рода Сун. Но чужаки отрезали ее от империи и превратили в маленький ханьский островок, который был вынужден сформировать независимое правительство. И еще одно обстоятельство: островок этот, пусть и небольшой, находился на самой оконечности Уляна, через него пролегал важнейший торговый путь на запад, вся западная культура шла отсюда в страны Востока, верблюжьи караваны везли западные диковинки и привычные товары.
Так что, когда градоначальник Гуачжоу изъявил согласие принять покровительство Западного Ся, тангуты возликовали. Стало ясно, что теперь они не упустят возможность взять Гуачжоу под свое крыло, отправят войска в Шачжоу и одним ударом захватят всю территорию. Такие слухи ходили среди ханьских всадников из передовой тангутской конницы, но пока вторжение не состоялось.
Большая часть ратников Западного Ся покинула Сучжоу, остались только войско Чжу Ванли и еще несколько полков. Синдэ провел в этом пустынном городе, где никогда не шел дождь, много спокойных дней, которые потратил на изучение сутр, – каждое утро он отправлялся к окруженной глинобитной стеной библиотеке храма в центре Сучжоу и пропадал там до поздней ночи.
В следующем, 1032 году тангутский государь Дэ-мин скончался в возрасте пятидесяти одного года. Трон унаследовал его сын Юань-хао. Дэ-мин был миролюбивым правителем, сумевшим сохранить хрупкое равновесие между киданями и империей Сун и избежать тем самым препятствий на пути становления молодого государства тангутов. В отличие от отца Юань-хао был настроен весьма воинственно и всегда выступал против внешней политики Дэ-мина. Государь доверил сыну управление ратными делами, когда тот был еще совсем юным, так что к 1032 году за плечами Юань-хао был большой опыт ведения боевых действий. Молодой полководец не проиграл ни одной битвы. Среди его достижений числились победы при Лянчжоу, Ганьчжоу и Сучжоу, он приобрел непоколебимую уверенность в своих силах и не боялся никого. Юань-хао всегда считал, что тангуты должны жить по своим законам; поговаривали даже, что как-то раз он повздорил с отцом из-за того, что тот носил ханьскую парчу.
Когда Юань-хао унаследовал трон, туфаньский князь Цзюэсыло выступил из укрепленного города на реке Цзунхэ и собрал в Цзинтане несметную рать для битвы с тангутами, дабы показать тем самым свое недовольство новым владыкой Западного Ся. Юань-хао в ту пору как раз подумывал о войне с Поднебесной, но, прежде чем развязать ее, хотел разгромить ханьских союзников ту фан ей и захватить Шачжоу, так что поведение Цзюэсыло его ничуть не устрашило. Однако и Цзюэсыло, и Юань-хао ждали подходящего момента и не спешили бросать свои армии в бой.
В такой напряженной атмосфере, на грани войны, Чжу Ванли и Синдэ коротали дни до весны. Синдэ занимался изучением буддийских сутр. За минувшие полгода он прочел все посвященные им трактаты мудрецов, какие только смог найти.
В третьем месяце Чжу Ванли внезапно получил приказ оккупировать Гуачжоу. Пока что ни один ратник из армии тангутов не ступал за ворота этого города. Поскольку Цао Яньхуэй признал над собой власть Западного Ся, правители обменялись посольствами и уладили вопрос выплаты дани, но тангуты обещали не вводить на земли Яньхуэя войска, сохранив тем самым относительную независимость Гуачжоу. Однако теперь ситуация изменилась. Все понимали, что воинственный настрой Юань-хао никому ничего хорошего не сулит.
Чжу Ванли, в то время командовавший уже пятитысячным войском, оставил Сучжоу, где пробыл два с половиной года. Синдэ отправился с ним во главе колонны конных и пеших ратников. Стояла пора, когда повсюду в изобилии росла белая трава, шедшая на корм верблюдам. «По дороге от Сучжоу до Юймыня тысячи гор и равнин поросли белой травой…» Синдэ вспомнил эту строку из древней поэмы, прочитанной много лет назад на родине. Продекламировав ее Чжу Ванли, он заметил, что, если автор не преувеличил, то белая трава будет сопровождать их на всем пути до Гуачжоу. Чжу Ванли ничего не ответил на это, а потом, после долгого молчания, вдруг с видимым волнением спросил, почему Синдэ решил в свое время из Синцина уехать на границу, ведь он мог вернуться в Поднебесную.
– Ну, раз уж я здесь, к чему ворошить былое? Что сделано, то сделано, – со смехом отозвался Синдэ.
– Верно, ты здесь, и ничего нельзя изменить. Ни в прошлом, ни в будущем. Ты вернулся состариться и умереть на этих поросших белой травой равнинах, – тихо сказал Чжу Ванли.
Синдэ почудился в его словах намек на смерть уйгурской царевны. С той ночи, когда трехтысячная конница стояла лагерем у русла высохшей реки между Ганьчжоу и Сучжоу и они с полководцем говорили о смерти девушки, никто из них больше не упоминал ее имени, словно оба дали клятву предать его забвению.
Теперь Синдэ редко думал об этой девушке. Нет, он не пытался ее забыть, но время шло, и царевна все реже посещала его мысли. Это не значило, что любовь к ней умерла. Ее образ не исчез из памяти, напротив – с годами стал еще ярче. Синдэ помнил черные бездонные глаза, точеный нос, капризные губки, помнил ее странную улыбку во время их последней встречи, улыбку, в которой смешались удивление, радость и печаль… И еще он отчетливо помнил ту черную точку, прочертившую в воздухе прямую линию, прежде чем сгинуть у подножия крепостной стены Ганьчжоу.
Всякий раз, думая об уйгурской царевне, Синдэ испытывал странное чувство умиротворения. Это не была тихая скорбь по утраченному, это было нечто похожее на восхищение чем-то чистым и совершенным.
– Это карма. – Синдэ знал, что Чжу Ванли не поймет буддийского слова, но не мог иначе выразить свои мысли.
Полководец пожал плечами: мол, мне невдомек, о чем ты болтаешь, и разбираться я не намерен.
– Когда мы войдем в Гуачжоу, – сказал он, – правитель найдет тебе какое-нибудь занятие. Понятия не имею, карма это или нет, но тебе нельзя оставаться в передовой коннице Западного Ся. Не для тебя все это. А в Гуачжоу полно ханьцев, в беде не бросят. Наберись терпения, и при случае сможешь вернуться домой.
Совет Чжу Ванли не нашел отзвука в душе Синдэ. Служить в армии или трудиться в канцелярии правителя Цао – какая разница? Что до возвращения в Поднебесную… Наступит такой день или нет – на все воля судьбы. Возможно, он и не откажется вернуться, но не станет сам искать такого случая. Обсуждать эту тему Синдэ не хотелось.
– Довольно обо мне. Какие планы у вас? – спросил он.
– У меня? Уж я-то знаю, что делать.
– И что же?
– А разве ты не догадываешься, о чем я думаю каждый день? – Старый наемник громко расхохотался и многозначительно добавил: – Я сделаю то, что должен. – Он, по обыкновению, не стал ничего объяснять.
Синдэ понятия не имел, что замышляет Чжу Ванли, но был уверен, что в один прекрасный день он доведет задуманное до конца. Приняв решение, полководец всегда воплощал его в жизнь.
Расстояние между Сучжоу и Гуачжоу составляло около девяноста ли – больше десяти дней пути. Пустынная дорога сплошь была покрыта льдом. На второй день воины увидели на севере заснеженные вершины гор. Еще четыре дня они брели по пустыне сквозь слепящую метель; на шестой пересекли несколько обмелевших притоков реки Шулэ и наконец ступили на травянистую равнину. Седьмой и восьмой дни опять шагали по ледяной, продуваемой всеми ветрами пустыне, а на девятый снова вышли на травянистую равнину.
К вечеру десятого дня перед войском Чжу Ванли распахнулись Восточные ворота Гуачжоу. Город принял пять тысяч воинов, несметное число лошадей и верблюдов. Здесь, в сердце пустыни, даже улицы были засыпаны песком, и прогулка по городу ничем не отличалась от путешествия по барханам.
Ознакомительная версия.
