Однако время шло, ничего не происходило, и я уже решил: выбор пал на кого-то другого, ведь никто мне ничего об этом не говорил. В это время произошло сражение под Станиславом,[32] где два корпуса нашей армии были разбиты Красной Армией. Уцелел только 6-й…
Однажды ночью меня разбудили для того, чтобы передать срочную телеграмму. В телеграмме было написано, что мне поручается возглавить штаб 1-й венгерской армии, причем через два дня, ровно в семь утра, следует прибыть в распоряжение командующего армией. Меня поразило содержание телеграммы. И назначение, и это самое «в семь часов утра…». Как это можно отдавать приказ начальнику штаба армии, чтобы тот минута в минуту являлся на доклад?
Ответ на свой вопрос я получил очень быстро. Буквально через несколько дней Берегфи удалили с поста командующего 1-й венгерской армией, а его место занял Бела Миклош. Последнему срочно требовался новый начальник штаба, и он обсуждал этот вопрос с министром обороны, который и предложил мою кандидатуру. Оба узнали о намерении немцев приставить к ненадежному, с их точки зрения, командующему армией своего генштабиста, и поэтому я должен прибыть туда скорее, чтобы опередить немца.
Так я стал начальником штаба армии.
Теперь я начал отчетливо сознавать: существует явная связь между моей отправкой на фронт, разговором с бывшим командиром корпуса Ференцем Фаркашем и моим новым назначением. Иначе я с моим небольшим опытом и невысоким званием вряд ли мог быть назначен на столь высокий пост.
Я оказался под командованием Белы Миклоша.
Я был знаком с ним еще со времен моего флигель-адъютантства. Семьями мы не дружили, но однажды все-таки обменялись взаимными визитами вежливости. Я знал, что он близок к регенту. Знал и то, что человек он замкнутый и крутой… Что болен тяжелой формой диабета. Однако это был образованный, обладающий широким кругозором генерал, настоящий командующий армией. Правда, о начале советско-венгерских переговоров о перемирии он тоже мне ничего не говорил.
Однако признаки, указывающие на них, были.
В один прекрасный день мне доложили, что русские неожиданно для всех отпустили трех венгерских пленных офицеров и нескольких солдат. Офицеры принесли с собой меморандум. В меморандуме написано, что пленные венгерские офицеры готовы сражаться против общего врага — немцев и ждут соответствующих действий венгерского правительства. Эти офицеры принесли с собой письмо, подписанное командующим 4-м Украинским фронтом генералом Петровым. В письме содержались точные сведения о направленных к нам бывших венгерских военнопленных, а также приветствия от генерала Петрова…
Ну и день! Ничего подобного до сих пор не бывало. Что предпринимать? Вероятно, прежде всего следует ответить на письмо… Я пишу ответ, в котором благодарю за приветствия и сообщаю: меморандум, принесенный офицерами, мы передадим компетентным лицам, надеясь, что там его проанализируют и сообщат нам о предпринятых шагах. Мы тоже (а что нам остается?) шлем приветствие советскому генералу, солдаты которого противостоят нам на данном участке фронта…
Ну-с, все пока идет нормально. Однако рядом с нами с глазами авгуров немецкие офицеры! Они еще могут поверить, что русские освободили и отправили обратно через линию фронта группу венгерских солдат (скажем, с пропагандистскими целями), а узнав, что вернулось несколько офицеров, сразу заподозрят неладное. Когда выпускают офицера, всем ясно, что он имеет какие-то полномочия.
Но выхода у нас не было, и одного из трех офицеров мы отправили к русским с нашим ответным посланием, остальных же с меморандумом прямо к регенту. Офицеры эти к нам больше не вернулись, и немцы на этот раз ничего не заподозрили. Может показаться странным, что одного из офицеров мы снова отправили в плен, однако жест русских мы не могли оставить без ответа…
Этот эпизод заставил меня серьезно призадуматься над происходящим. Я ждал, что из Будапешта придет документ или приказ. Однако столица молчала, никаких бумаг мы так и не получали…
Наступил октябрь.
В первых числах октября 1944 года Бела Миклош Дальноки сообщил мне о намерении побывать в своих поместьях, которые находились в междуречье Дуная и Тисы. Прекрасно.
Теперь войди в мое положение: я знаю, что нахожусь на фронте в должности начальника штаба армии, чтобы в подходящий момент начать с русскими переговоры. Но пока ни от моего командарма, ни из Будапешта не получаю никакой информации, никаких приказов на этот счет.
Чувствую: за кулисами должны происходить какие-то события, причем дела нешуточные. Звоню в Будапешт. Прошу к аппарату полковника генерального штаба Кути, который возглавлял разведуправление генштаба (после ареста немцами Дюлы Кадара). Кути обязан знать все. Сообщаю ему о прибытии к нам советских офицеров, которые говорят о перемирии. И что командарма нет на месте, а я — в затруднительном положении. Что не имею никакой информации, действительно ли в скором времени будет заключено перемирие?
Кути отвечает, что он тоже не располагает такой информацией.
Я ничего не понимаю.
Только спустя несколько месяцев, встретившись с Кути в Будапеште, я узнал от него, он просто не осмелился рассказать мне о делегации Фараго, которая уже выехала в Москву и вела там переговоры. Он боялся, что немцы подслушивали наш телефонный разговор. Я тогда про себя подумал: для такого случая могли бы завести специальный почтовый самолет… Я позвонил по телефону подполковнику генерального штаба Дюле Вёрешу, который унаследовал от меня должность начальника штаба корпуса, и сказал ему: «Послушай, я ничего не знаю о готовящемся перемирии. Во всяком случае, любезно примите русских и отправьте обратно через линию фронта, пока ничего другого мы предпринять не можем».
Он выполнил мой приказ.
На следующий день вернулся командарм. Рассказал, что не только объехал поместья, но и побывал у регента. Но ничего не сообщил о каких-либо новых указаниях. Заметил только: Хорти сообщил ему о намерении в ближайшее время посетить Хуст (где находился штаб нашей армии), и поэтому мы обязаны надлежащим образом позаботиться о безопасности пути следования для «Турана».
Поскольку Бела Миклош вернулся очень усталым, он попросил меня в порядке исключения доложить ему обо всем случившемся в его отсутствие не в кабинете, а на квартире. Там он представил мне человека, который должен был втайне от немцев перейти линию фронта. (Только спустя много дней, уже на той стороне, в Лиско, в штабе 4-го Украинского фронта, я узнал, что этот человек — майор Иожеф Немеш — по поручению регента вез в Москву письменные полномочия для делегации, которая уже вела переговоры по перемирию, дающие ей право подписать временное соглашение.)
На следующий день к нам пришла телеграмма от Яноша Вёрёша, начальника генерального штаба. Наконец хоть что-то! В телеграмме говорилось: «14 октября в Сатмарнемете[33] Янош Вёрёш будет проводить совещание с командующим 1-й венгерской армией Белой Миклошем, командующим 2-й венгерской армией Лайошем Верешем, а также начальниками штабов этих подразделений». «Значит, дела идут, — подумал я про себя. — Там мы обо всем наконец узнаем».
В эти дни Бела Миклош чувствовал себя скверно, у него был острый приступ сахарной болезни. Однако приказ начальника генерального штаба следовало выполнить. В половине четвертого мы уже сидели в автомобилях, когда один капитан из нашего штаба направился к нам, размахивая телеграммой, давая понять, чтобы мы не уезжали. В телеграмме говорилось о том, что совещание переносится. Это произошло во второй половине дня 14 октября 1944 года.
Бела Миклош молча вылез из автомобиля и отправился домой. Он сказал, что очень ослаб, и больше в кабинете в тот день не появился. И опять, только значительно позднее, мы узнали: на сорвавшемся совещании Янош Вёрёш собирался проинформировать нас, что мы должны были делать после обращения регента к венгерскому народу… Причем из дневника Яноша Вёрёша мы узнаем: о переговорах Хорти сначала рассказал своим доверенным, близким к нему генералам — командующим армиями, а уже потом начальнику генерального штаба.
Скажу тебе честно, и по сей день я не понимаю Белу Миклоша. Он скрыл от меня то, что услышал от регента. Утаил сведения от начальника штаба вверенной ему армии, который по уставу в равной степени нес с ним ответственность за судьбу армии. Бела Миклош не сообщил мне, что Хорти решил просить перемирия у русских. И телеграмма, в которой будет сказано, что вступает в действие приказ за номером таким-то от 1920 года, будет означать наш немедленный разрыв с немцами и установление контакта с русскими.
Об этом распоряжении регента Бела Миклош так мне никогда и не сказал, он держал это в тайне до самой смерти.
Когда спустя много лет сотрудники Военно-исторического архива обратились ко мне с просьбой описать события тех дней, я ответственность за то, что мы (Бела Миклош, я, начальник штаба 1-й армии) в должной мере не были проинформированы о ходе событий, возложил на Хорти. Машинописный текст своих воспоминаний я получил обратно из архива, чтобы в определенном месте (на каждой странице) подписать их. Я как раз был занят этим делом, когда ко мне в гости пришел Имре Погань, который в 1944 году был заместителем начальника военной канцелярии регента. Он до самого конца (до ареста) был вместе с Хорти. Я попросил его познакомиться с моими показаниями (верность которых я готов подтвердить не только своей подписью, но и под присягой). Он читает и с удивлением спрашивает: «Что это ты тут такое написал?» И рассказывает мне, что присутствовал в приемной регента при разговоре министра обороны с Белой Миклошем, во время которого Ватаи спросил у генерала: «Бела, ты получил указания? Помнишь пароль?»
