Но чего не лишились ни архипелаг, ни Мальорка — самый крупный его остров, площадью три тысячи четыреста квадратных километров и с населением свыше двухсот тысяч человек, — так это изумительного, на редкость мягкого климата, прозрачного, живительного воздуха, непревзойденных по красоте пейзажей и ослепительно яркого неба — то есть всего того, что оправдывает одно из мифологических названий Мальорки — остров Доброго Гения.
Обогнув порт таким образом, чтобы выйти к зданию, прежде всего привлекшему внимание пассажиров, гид, добросовестно исполнявший обязанности чичероне — этого безостановочного фонографа, болтливого попугая, в сотый раз повторяющего фразы из своего репертуара, рассказал о том, что Пальма была основана за столетие до появления христианства, в эпоху, когда остров захватили римляне, долго воевавшие с туземцами, которые и до того славились ловкостью в обращении с пращой.
Кловису Дардантору хотелось бы думать, что название Балеарских островов связано с Давидом,[55] искусно метавшим ядра.[56] Поэтому он одобрительно выслушал сообщение о том, что здесь даже дети получали хлеб свой насущный лишь после того, как попадали в цель камнем, брошенным из пращи. Но когда гид поведал, что ядра, выпущенные из этого примитивного орудия, набирали такую скорость, что сгорали на лету, перпиньянец, не выдержав, выразительно посмотрел на молодых людей.
— Вот как! Уж не насмехается ли над нами сей островитянин? — прошептал он.
— О, это же юг! — только и молвил в ответ Марсель. Правда, наши друзья не отрицали подлинность следующего исторического факта: во время своего переезда из Африки в Каталонию[57] карфагенянин Гамилькар[58] сделал остановку на Мальорке, где и родился его сын, известный всему миру Ганнибал.[59]
Услышав же, будто род Бонапартов[60] жил на Мальорке с XV века, Кловис Дардантор чуть было не вышел из себя. Корсика[61] — да, это бесспорно! Балеары — никогда!
В отдаленные времена Пальма была ареной сражений. На нее напали солдаты дона Джейма, потом против знати, душившей их налогами, поднялись крестьяне-землевладельцы, и, наконец, городу приходилось оказывать сопротивление корсарам[62] — берберам.[63] Но те дни давно канули в Лету,[64] и теперь все вокруг дышало миром и покоем, отнимавшими у Жана всякую надежду защитить будущего приемного отца от супостатов.
Гид рассказал, что образованная огромной силы приливом река Рьен погубила в момент своего возникновения, в начале XV века, тысячу шестьсот тридцать три человеческие жизни.
— А где же эта река? — спросил Жан.
— Она пересекает город.
— И мы увидим ее?
— Разумеется.
— А воды в ней много?
— Нет, не хватит даже мышь утопить.
— То, что мне надо! — шепнул Жан на ухо кузену.
Продолжая беседовать, новоявленные туристы, проходя по набережным, вернее, по террасам, упиравшимся в стены крепости, на ходу осматривали нижний город. Некоторые дома отличались свойственной мавританской[65] архитектуре вычурностью, что объяснялось четырехсотлетним пребыванием арабов на острове. Полуоткрытые ворота позволяли увидеть внутренние дворы, или патио, окруженные легкой колоннадой, традиционные колодцы с ажурными железными оградками, лестницы с изящными извивами, перистиль,[66] украшенный вьющимися растениями в цвету, окна с изумительно орнаментированными каменными переплетами.
Когда экскурсанты остановились перед зданием с четырьмя восьмиугольными башнями, выделявшимися готическим стилем, от которого веяло первыми опытами в ренессансе, месье Дардантор спросил:
— Что это за постройка?
Словечко «постройка» не могло не шокировать Патрика: ведь имелись более изысканные термины.
То была Биржа, изумительный памятник средневекового зодчества. Великолепные трубчатые окна, искусно вытесанные карнизы, тончайшее каменное кружево, вплетенное в стены, делали честь своим творцам.
— Войдем, — предложил Марсель, у которого не угасал интерес к подобным археологическим диковинам.
Туристы, пройдя через аркаду, опиравшуюся на мощные колонны, оказались в просторном зале, способном вместить тысячу человек. Его свод поддерживали каменные столбы, увитые художественной резьбой. Недоставало лишь рыночного гама и криков продавцов, оживлявших помещение во времена былого процветания архипелага.
На последнее обстоятельство и обратил внимание своих спутников предприимчивый перпиньянец. Ему захотелось перенести это здание в родной город, чтобы вновь возродить в нем былую атмосферу торгашества.
Патрик, само собой разумеется, любовался архаикой с флегматичностью, присущей путешествующему британцу, чем и создал у гида впечатление скромного и сдержанного джентльмена.
Что касается Жана, то, надо признать, его не очень-то занимало пышное красноречие их чичероне. Не то чтобы он был нечувствителен к чарам великого строительного искусства. Просто в это время он оказался во власти своей маниакальной идеи и думал совсем о другом.
После вынужденного короткого посещения Биржи гид повел своих подопечных по улице Рьен, которая по мере приближения наших друзей к центру города становилась все многолюдней. Среди прохожих бросался в глаза красивый тип мужчин — с элегантной внешностью, любезными манерами, в широких шароварах, с кушаком на талии и в куртках из козьей кожи мехом наружу. Женщины были тоже весьма хороши собой — с сияющим теплым Румянцем, глубокими черными глазами на выразительных лицах, в кричаще ярких юбках и коротких передниках, в корсажах с вырезом и с обнаженными руками. Волосы некоторых девушек украшал «ребосильо» — головной убор, который, несмотря на свой скромный, несколько монашеский вид, не умалял ни очарования лица, ни живости взгляда.
Но у путешественников не хватало времени обмениваться с мужчинами приветствиями и отпускать комплименты в адрес юных жительниц Мальорки, чей говор был нежен и мелодичен. Ускорив шаг, они прошли вдоль стен королевского дворца Паласио-Реаль, выстроенного чуть ли не вплотную к собору, так что если смотреть под определенным углом, например со стороны бухты, то оба строения как бы сливались в одно целое.
Дворец представлял собой большое здание с прямоугольными башнями и длинным портиком на прямоугольных же колоннах, над которым возносился готический ангел, хотя специфической чертой этого памятника зодчества являлось сочетание романского, мавританского и местного архитектурных стилей.
Пройдя несколько сотен метров, наши экскурсанты вышли на широкую, неправильной формы площадь, где сходилось несколько центральных улиц.
— Как называется эта площадь? — поинтересовался Марсель.
— Площадь Изабеллы Второй,[67] — ответил гид.
— А эта широкая улица с такими красивыми домами?
— Пассо-дель-Борне.
Проспект сей был весьма живописен: фасады домов отличались разнообразием, окна увивали растения, над широкими балконами простирались разноцветные тенты, испанские балконы привлекали взоры цветными стеклами, многочисленные деревья отбрасывали тень. Завершалась улица продолговатой площадью Конституции, на противоположной стороне которой высилось здание муниципалитета.
— Мы поднимемся по Пассо-дель-Борне? — поинтересовался Кловис Дардантор.
— Наоборот, спустимся по ней, но на обратном пути, — ответил гид. — А сейчас нам стоит пройти к собору, благо он недалеко.
— К собору так к собору! — согласился перпиньянец. — Хотя я был бы не прочь взобраться на одну из этих башен, чтобы оглядеть все вокруг.
— В таком случае предлагаю вам посетить загородный замок Бельвер, — сказал гид. — Оттуда видна вся окрестная равнина.
— А хватит ли нам времени? — заметил Марсель. — «Аржелес» снимется с якоря в восемь вечера.
Жан ощутил смутную надежду: может, в окрестностях столицы ему больше повезет, чем на городских улицах?
— Времени вполне хватит, — заверил экскурсовод. — Замок недалеко, и ни один путешественник не простил бы себе такого — уехать из Пальмы, не побывав в нем.
— А как мы туда доберемся?
— Найдем экипаж.
— Ну что ж, а теперь — к собору! — подытожил Марсель.
Гид, свернув направо, повел четверых туристов, шедших за ним гуськом, по узкой улице Де-ла-Сео, и вскоре они оказались на одноименной площади, где на фоне крепостной стены замка выделялся западный фасад.
Первым делом чичероне направился к порталу Моря, созданному в ту чудесную пору развития готической архитектуры, когда расположение окон и розеток[68] как бы предвосхитило приближение ренессансных фантазий. В боковых нишах размещались статуи, на фронтоне между каменными гирляндами рукою живописца были воспроизведены библейские сюжеты, скомпонованные с очаровательной наивностью.
