Молодая женщина думала, что возвращение в родной дом, многочисленные заботы по содержанию имения, помогут ей забыть пережитые муки. Ничуть не бывало! С наступлением каждого нового дня она погружалась в состояние мрачного одиночества, из которого ничто не могло ее вывести. Она не переставала думать о любимом человеке, о его смерти, об унижении, которому ее подвергли, обрив голову на церковной паперти в Париже, об оскорблениях, которыми ее осыпали, о презрении, которое ей демонстрировали знавшие ее с детства лавочники Лангона, о замечаниях, бросаемых в ее адрес занятыми в хозяйстве рабочими, об отказе принимать ее у себя со стороны подруг и родственников, живших в Бордо. После ее возвращения никто не попытался повидаться с ней, понять ее или хотя бы проявить по отношению к ней немного участия. Теплая забота теток и Руфи оказалась явно недостаточной. Только новый управляющий Ален Лебрен, похоже, не интересовался ее прошлым. Франсуаза была ему за это признательна и с удовольствием работала вместе с ним.
Приезд Леа поначалу всех обрадовал, но радость вскоре угасла при виде хмурой, печальной и молчаливой девушки. Работы внутри дома были закончены, мебель расставлена по местам, занавески и картины повешены. Леа все время казалось, что где-то в углу коридора она вот-вот столкнется с отцом или матерью. Всю первую неделю она провела, уединившись в своем «владении» — кабинете отца, где снова воцарилась атмосфера незыблемого спокойствия и уюта, рассеивавшая когда-то ее детские страхи и умиротворявшая вспышки гнева. Забившись в угол старого дивана, и укрывшись одеялами, большую часть дня она дремала или же часами смотрела на огонь в камине. Она едва притрагивалась к блюдам, которые приносила Руфь.
У Альбертины хватило благоразумия переждать неделю прежде, чем подступиться к Леа с расспросами. Однако Шарль опередил ее. Он пробрался в комнату Леа и, заливаясь слезами, спросил, почему она его больше не любит.
— Дорогой мой, я по-прежнему люблю тебя, — ответила она и обняла мальчика.
— Нет, неправда, ты больше не рассказываешь сказки, не играешь со мной… Ты даже не садишься с нами за стол и не разговариваешь. Я отлично вижу, что ты меня больше не любишь.
Мальчик так рыдал, что Леа испугалась за него.
— Прости меня, голубчик, прости… Я тебя люблю, люблю больше всех! Не сердись на меня… Мне было плохо, я очень горевала, но теперь все кончено!
— О чем ты горевала, если я так тебя люблю? — проговорил мальчик, обхватив Леа за шею, неуклюже целуя и орошая слезами ее лицо.
— Ну, будет, будет, мне щекотно!
Он отпрянул от нее и захлопал в ладоши.
— Ты засмеялась, Леа, засмеялась!..
Шарль прыгал от радости вокруг нее, а она смеялась все громче, глядя на выкрутасы, которые он выделывал.
— Что здесь происходит? Что это вы так расшумелись?
Это была Франсуаза, за ней следовала любопытная, как всегда, Лиза, шествие замыкала Альбертина.
При виде вопросительного выражения их лиц веселость Леа мгновенно испарилась.
— Благодарю вас всех за терпение. Если бы не Шарль, не знаю, смогла бы я отделаться от мучительной тоски…
— Ты могла бы, по крайней мере, попытаться поделиться с нами своими переживаниями.
— Но только не с тобой, Франсуаза, — сухо ответила Леа и тут же пожалела об этом.
Молодая женщина с короткими волосами и печальными глазами вздрогнула и побледнела. Выходит, и родная сестра, как и прежде, осуждает ее за любовь к немцу!.. Она столько надежд связывала с ее приездом, думала, что после всех ужасов, которые ей пришлось увидеть, она сможет лучше понять, что жизнь не всегда укладывается в те рамки, которые ей навязывают люди. Она рассчитывала обрести друга, которому можно было бы довериться, а увидела перед собой судью и врага. Франсуаза стояла, дрожа всем телом, униженная, неспособная произнести ни слова. Леа было стыдно, она не знала, что сказать, и ее молчание только усиливало неловкость. Лиза и Альбертина, сознавая свое бессилие, оставались немыми свидетельницами драмы двух сестер. И снова Шарль разрядил обстановку.
— Пойду скажу бабушке Руфи, что Леа выздоровела и что по этому случаю надо испечь сладкий пирог.
Это заявление вызвало смех у Лизы и бледную улыбку у Альбертины. Леа подошла к сестре и обняла ее.
— Прости меня. Вижу, что причинила тебе боль, но клянусь, это получилось нечаянно. Ты — жертва, как тысячи других, которых они искалечили…
— Отто был не такой, как они!
— Знаю, но он виноват вместе с остальными…
— Нет, он был добрый и не мог никому причинить зла!
— Он был немец!
— Остановитесь, девочки, — вмешалась Альбертина. — Вам обеим надо попытаться забыть прошлое.
— Забыть?.. — воскликнули обе разом.
— Да, забыть. Нельзя жить, постоянно пережевывая свои горести. Ты, Франсуаза, должна думать о сыне, а ты, Леа, отвечаешь за Шарля. Ради этих невинных детей вы должны сделать все, чтобы забыть. Это не только ваш долг, это — единственное разумное решение.
Пока тетка говорила, перед глазами Леа стояла Сара с невидимым ребенком на руках. Она зажмурилась и до боли сжала кулаки.
— Тетя Альбертина права. Ни к чему погружаться с головой в грустные воспоминания. Надо сделать над собой усилие. Я помогу тебе, Франсуаза, а ты мне.
Плача и нервно смеясь, сестры обнялись.
И вновь настали ясные дни — как в природе, так и в отношениях между обитателями Монтийяка. На семейном совете было решено, что Альбертина и Лиза будут жить в большом доме на втором этаже, где для них будут обустроены удобные комнаты, и что они без промедления дадут объявление о продаже домика в Лангоне. Не прошло и недели, как появился покупатель — молодой врач, желавший обосноваться невдалеке от родителей-пенсионеров, живших в Вилландро. Продажа домика принесла определенный достаток всей семье, позволила приобрести кое-какой инвентарь для виноградника, а также новый маленький грузовичок и подержанную легковую машину. В начале лета сестры де Монплейне не без грусти перебрались на постоянное жительство в Монтийяк. Лиза предпочитала, как она выражалась, «жить в городе», подразумевая под этим Лангон, что неизменно вызывало смех у Леа.
— Не волнуйся, милая тетя, я буду возить тебя за покупками в магазины Бордо, — утешала она старушку.
Пожилая модница и вправду успокоилась, услышав такое обещание. Альбертина же, не знай она о своей тяжелой болезни, никогда не согласилась бы на переезд из одного только опасения стеснить племянниц. Однако больше всего на свете она боялась оставить одну-одинешеньку свою ненаглядную и простодушную Лизу после ее, Альбертины, смерти. Не сказав никому ни слова, она купила участок на кладбище в Верделе недалеко от могилы Тулуз-Лотрека и от места захоронения Изабеллы и Пьера Дельмасов. Эта скромная и скрытная женщина готовилась в последний путь с единственной заботой: свести к минимуму хлопоты близких и любимых ею людей по ее погребению. Она хотела уйти из жизни со свойственным ей достоинством.
Каждый день Леа поджидала на пороге почтальона, но время шло, а от Франсуа не было никаких известий. Наконец, как-то утром ей вручили помятый конверт с множеством марок и штемпелей. Письмо было отправлено из Аргентины три месяца назад.
Леа бегом спустилась к террасе и, усевшись на металлическую скамью, на которой любил по вечерам отдыхать отец, нетерпеливо разорвала конверт.
«Буэнос-Айрес, 6 марта 1946 года.
Мой нежный ангел!
Нам, видно, предначертано постоянно разлучаться вместо того, чтобы спокойно предаваться любви. После твоего отъезда из Нюрнберга я надеялся вскоре также прибыть в Париж. Но накануне отъезда французское правительство отправило меня в Москву, откуда я тебе неоднократно писал, хотя и был уверен, что ни одно из писем до тебя не дойдет, поскольку советским товарищам повсюду мерещатся шпионы. Конечно, можно было прибегнуть к услугам дипломатической почты, но мне неприятно пользоваться ею для любовной переписки. «Почему?» — спросишь ты (а ты ведь действительно задаешь такой вопрос, не так ли?). Потому что мне всегда претило смешивать мои профессиональные занятия с личной жизнью. Оказавшись проездом на 24 часа в Париже по пути из Советского Союза, я помчался к Лауре на улицу Грегуар-де-Тур. Она мне сообщила, что ты — больная и в состоянии глубокой депрессии — только что уехала в Монтийяк. Я безумно волновался и пытался дозвониться до тебя, но линия была постоянно занята. На следующий день рано утром мне пришлось уехать в Берлин, так и не поговорив с тобой. Позднее, когда я увиделся с Сарой, и она рассказала мне то, о чем ты хорошо знаешь, я понял причину твоего тяжелого состояния. Я круто обошелся тогда с Сарой, обвинив ее в намерении переложить на тебя часть своих переживаний. Но как бы там ни было, эта женщина, к которой я отношусь с большой нежностью, вынесла такое, что строго судить ее абсолютно невозможно. Я понял, что ее рассказ был причиной твоего болезненного состояния и стремления избегать ее: ты ведь отказывалась отвечать на ее неоднократные телефонные звонки. Мне все это понятно. В тебе говорила твоя могучая жизненная сила, побуждавшая тебя смотреть на вещи прямо и избегать всего, что может тебе повредить. Однако в случае с Сарой тебе следовало бы сделать над собой усилие. Она, как и я, с пониманием отнеслась к твоей первоначальной, спонтанной реакции, но ни она, ни я не сможем тебя понять, если в дальнейшем твое отношение к ней останется неизменным. Подумай спокойно. Уверен, что ты со мной согласишься. После Берлина я побывал еще в Риме, Лондоне и Каире, где мне довелось сопровождать генерала Леклерка на борту «Сенегала». Наконец я приехал в Буэнос-Айрес, откуда надеюсь на будущей неделе выбраться. Я рад, что ты в Монтийяке. Наверное, восстановление дома уже закончилось. Все ли тебе там нравится? Если что-то не так, не стесняйся обращаться к архитектору.
