— И повезло же этим парням, — загудел Матей, когда автоматчики повели пленных к машинам, — вовремя они попали к нам в руки! Будь они на этих Зееловских высотах в своем батальоне, им бы несдобровать!
И три бородача, точно поняв его, принялись тискать Матею руки и наперебой затараторили:
— Besten Dank, besten Dank, besten Dank, Herr Derschbujan!
* * *
— А как же ты, Матей, додумался до этой старой шахты?
— Ну, коли попадешь в такое трудное положение, так найдешь выход. Не даром говорится, что нужда научила Далибора пышки печь. До той поры, говорят, пекли только ржаные лепешки. А насчет этой шахты? Так я знал о ней еще мальчишкой. Когда был жив мой дедушка, там искали золото. Штольня — метров пятнадцать в длину, прочная, отлично выдолбленная в камне. И родничок бьет из скалы и тут же исчезает в расщелине. Зато снабжение! Я в двух армиях служил, еще при покойнике Франце-Иосифе, но никогда не предполагал, что интенданты так маются! Каждый третий день мне приходилось тащить им сюда огромную корзину с едой. Все сало от свиньи на них перевел! Когда я пришел сюда во второй раз, все четверо стояли в яме и ревели как туры;
— «Hilfe! Hilfe!»[16]
Конечно, наверху это казалось комариным писком, но что если бы?.. Думаю, не годится так, ребята, да как гаркнул на них в сердцах:
«Никс руэ, никс менаж!»[17]
И что бы вы думали: прихожу через три дня и спускаю корзину вниз — смотрю, там один уже стоит навытяжку и говорит, что все в порядке. И потом… ну, понятно, как это случается, — мы подружились мало-помалу. Я стащил на шахте толстую веревку сделал на ней узлы наподобие ступенек и однажды в марте, когда солнышко уже порядочно пригревало, бросил один конец в яму.
«Айн ман херауф!»[18] — скомандовал я им.
Вылез этот рыжий, Вилли, чуточку обалделый — что-то еще с ним будет? Я говорю:
«Айне штунде зонне!»[19]
Там в затишье хорошо было, солнце жарило изо всех сил, так что немец через минуту и рубашку с себя скинул. Клянусь честью, такого волосатого человека я в жизни своей не видывал! Даже на лопатках у него была такая густая поросль, что хоть гребнем расчесывай. Он просто сопел от блаженства, так хорошо пригрело его солнышко.
«Не вздумай бежать, — говорю я для пущей уверенности, — на месте пристрелю!»
А он вдруг и отвечает, что он человек порядочный и мне бояться нечего, что он не сбежит, сам-де он до армии был на железной дороге машинистом и войной давно уже сыт по горло. И двое других в яме — Килльмайер и Шлехофер — ребята тоже вполне подходящие и их тоже иногда можно было бы выпускать на солнышко. Только лейтенанту нельзя этого позволить, — он сволочь, им уж пришлось его проучить как следует, никакого сладу не было.
«И ворует! — сплюнул он. — Хорош офицер! У Шлехофера вчера хлеб сожрал!»
Так этих троих я время от времени и поощрял солнышком, и при этом мы обсуждали ход военных действий, таи что у меня иной раз руки болели только от одного разговора. И знаешь, к пасхе я их таи вымуштровал, что они получили правильный взгляд на вещи. И они уже всегда сами спрашивали:
— «Also, Herr Darschbujan, wo sind schon die Russen»[20].
— А гестапо их не разыскивало?
— Какое там гестапо, оно само, как огня, леса боялось. Да бабка одна тут затесалась, старуха Вондрачиха из Гуты. Проклятые бабы, куда только их чорт не носит! Я как-то раз тащу корзину с едой, вдруг из чащи мне навстречу выползает старуха, и глаза у нее на лоб лезут:
«Люди добрые, помогите, в Золотой яме духи завелись, да такие страшные!»
Спрашиваю, где это вы, бабушка, шатались? Резала, мол, березу на метлы. И вдруг как начала трещать, что будто бы в яме разговаривали три бородатых гнома — она готова поклясться спасением своей души. Вижу, дело дрянь. К вечеру эта сорока басню о гномах разнесет на хвосте по всей округе. Схватил я ее за плечи:
«Чорт возьми, бабушка, это военная тайна, если вы не станете держать язык за зубами, вас расстреляют!»
Она в слезы; как же ей быть, у нее ни единого зуба нет, только каких-то два жалких корешка торчат, как же она язык-то удержит, непременно что-нибудь сболтнет. Я и говорю ей, совсем уже отчаявшись:
«Бабушка, коли у вас будет такое искушение и язык начнет чесаться, немедля наберите в рот соленой воды и держите до тех пор, пока охота болтать не пройдет!»
Но страху я все-таки натерпелся изрядно. Через две недели встречаю в городке бабкину сноху. Она на меня уже издалека так странно посмотрела, что мне, даю слово, подумалось, что тайна всем известна. Но все же набрался духу и остановил сноху:
«Ну, как мамаша у вас поживает?» — спрашиваю между прочим.
«Ох, замучила она меня совсем! С утра до ночи держит во рту соленую воду. И не говорит ничего, все руками показывает. Тычет пальцем в щеку — будто корешки у нее разболелись…»
«Хорошее средство, — отвечаю я — Кто же это ей посоветовал?»
«Вы еще спрашиваете, безбожный вы человек!» — погрозила мне сноха кулаком.
— И ведь помогло! — Матей расхохотался, в глазах у него забегали лукавые искорки. — В конце мая старуха приплелась к нам на Выстрков.
«Как, Матей, — говорит, — не можешь дать мне бумажку, что я тоже была подпольщицей? Кто его знает, вдруг когда-нибудь пригодится!»
«Не выйдет, матушка, — пришлось мне разочаровать ее, — к подпольной работе это дело не относится. Но знаете что? Я велю в Гуте записать на память в деревенской хронике: старая Вондрачиха с 15-го числа, четыре воскресенья, знала тайну и не разболтала ее. Вот-то гутовцы дивиться станут!»
Черти бы взяли эту бабку! До сих пор из-за этого со мной не разговаривает!
Похлебка мамаши Кровозовой
Значит, вы действительно не знаете, как варят похлебку из точильного бруска?
Ну да, без шуток, из обыкновенного карборундового бруска, который можно купить в любой лавчонке, торгующей разным хозяйственным хламом. Вот если бы у меня был здесь котелок литров этак на пять и, само собой разумеется, такой брусок, я мигом бы «скухарил», как выражается Войта Мрзена, эту самую похлебку. Но раз бруска в наличии не имеется, то я хоть расскажу вам все по порядку, а вы уж сами попробуйте сварить ее дома.
Надо вам сказать, что по профессии я «навозник». Официальное мое звание — агроном, но между собой мы всегда называем друг дружку «навозниками». Впрочем, навоз — вовсе уж не такая плохая штука. Наш брат готов иной раз пальчики облизать, если, скажем, у него под сахарную свеклу набирается кучка навоза величиной с гору Ржип![21] Честное слово, ведь потом вырастет куча свеклы, и с поля снимут вот этакие пяти-шестикилограммовые корневища с ботвой, как павлиний хвост, центнеров восемьсот с гектара! Ах да, как же было дело с похлебкой из бруска? Ну, так слушайте!
Перед войной я обучался агрономии в Праге. Само собой разумеется, ходила к нам на занятия и зеленая молодежь посостоятельней, были там также парни, у которых и на еду-то не хватало, будь оно неладно! Я был в их числе. Хуже всего нам приходилось во время каникул. Я с двумя приятелями — Гонзой Поливкой и Вашеком Гнилицей — решили отправиться куда-нибудь на «практику». На одном курсе с нами учился болгарин Ненчо Младенов, тоже не имевший гроша за душой. Для поездки на родину у него не было денег, и он присоединился к нам. Долго мы искали работу. Наконец кто-то посоветовал нам поехать в Червонную Льготу в имение к некоей вдове Лизлерке: она, мол, возьмет нас хотя бы на время жатвы.
Приезжаем. Хозяйка с виду — что твой кирасир, по повадкам — сущий полицейский. Сразу на нас накинулась: нам, мол, нечего воображать, будто мы тут на боку лежать будем. Для этого у нее и без нас адъюнкт есть. А если мы хотим остаться, то должны работать, как батраки, — восемь крон в день и харчи. Готовить на нас будет экономова жена.
Делать нечего, пришлось согласиться. Мы надрывались на работе, как лошади: старуха оказалась настоящим живодером. Жена эконома Винтишка, гнусная гадина, будто бы до замужества служившая кухаркой у старухи Лизлерки, теперь, невидимому, растеряла весь свой поварской талант: жратву, которую она нага готовила, нельзя было взять в рот. Я сказал бы «еду», если бы дело шло только о людях. Ее стряпню не хотели есть не только собаки и куры, но даже свиньи. Гонза Поливка уверял, что, вероятно, только муравьи будут есть такое, потому что они скромные создания. Но когда мы однажды выплеснули тарелку этих помоев в муравейник, то муравьи совсем ушли оттуда.
Мы все время испытывали волчий голод. Гонза попытался воровать яйца, но экономова жена стерегла кур, как дракон. Вашек Гнилица, склонный к меланхолии, жевал зерна пшеницы, щавель, а также пробовал выкапывать разные корешки, по большей части сладкие. Я выбрал золотую середину, пошел к Лизлерке за авансом.
Видели бы вы, как она на меня накинулась! Мы-де не какие-нибудь там поденщики, чтобы она платила нам каждый день. Мы, мол, господа студенты, практиканты, и она заплатит сразу, через месяц, когда мы себя проявим. Хоть бы хлеба она давала нам вдоволь, но и хлеб был под замком в этом стогектаровом имении!
