Хотя все американские бизнесмены считали Брайана не только сумасшедшим, но и потенциальным революционером, херстовская «Джорнел» оказалась единственной крупной газетой в Нью-Йорке, поддержавшей демократов. Сам Херст находил речи Брайана о серебре абсурдными. Но Херсту, демократу с популистскими замашками, доставляло удовольствие поддерживать партию народа против богачей. Его приводило в восторг поразительное красноречие Брайана. Да разве его одного? Несмотря на избрание Маккинли, Брайан оставался громадной силой в стране, и Херст был его первосвященником в Вавилоне, как называли Нью-Йорк на Юге и на Западе, где располагались основные силы Брайана. Когда Джордж отодвинул стул, чтобы усадить Блэза по левую руку от Херста, сенатор Платт сказал:
— Я знал вашего отца.
— Он не раз говорил о вас, сенатор, — сказал Блэз, отец которого ни разу не упоминал ни Платта, ни других сенаторов, за исключением Спрейга, и то лишь потому, что тот женился на Кейт Чейз.
После признания Платта и лжи во спасение Блэза в комнате воцарилась тишина, которую слегка нарушал Джордж, разливавший кофе по чашкам. По-видимому, Шеф и республиканский босс исчерпали предмет своей легкой беседы, а настоящая беседа в присутствии столь молодого человека, как Блэз, была невозможна. Сенатор взял сигару из коробки, которую протянул ему Джордж, и спросил:
— Вы принадлежите к методистской церкви, мистер Сэнфорд?
Блэз почувствовал, как у него теплеют щеки, и понял, что они побагровели.
— Нет, сэр. Мы, моя сводная сестра и я, — католики.
— A-а… — В этом звуке заключался целый мир сожаления и презрения. — Франция, конечно. Вы слишком долго там прожили. Вот почему вы демократ, как мистер Херст.
— Ну, мы с Блэзом не из тех, кого вы назвали бы правоверными членами партии. — Тонкий голос Херста слегка дрожал. — Если бы мы были ими, мы вряд ли преломили бы хлеб с республиканским царем Нью-Йорка.
— Бывают времена, когда серьезным людям надлежит сплотиться. Помните, что говорится в Писании? — Они не помнили. Он им напомнил. Блэз немало позабавился, узнав, что великий магистр нью-йоркской коррупции — ревностный христианин, активист методистской церкви и враг всех пороков, из которых нельзя было извлечь прямую выгоду.
— Вот почему я думал, что вам надлежит расположить к себе Теодора. — Платт выпускал изо рта не кольца, а внушительные округлые облачка дыма.
— Мы сами его выдумали, — кисло сказал Херст. Все-таки Теодор Рузвельт был единственным, кому Шеф когда-либо завидовал. Теодор был всего шестью годами старше Херста; завоевание Филиппин адмиралом Дьюи ставили ему в заслугу, в то время как его собственная победа в стычке за высоту Кеттл-хилл, то есть Чайник, переименованную в целях благозвучия в Сан-Хуан, была подана самим Херстом как сражение, равное Йорктауну и Геттисбергу[39], исключительно ради увеличения тиража «Джорнел» в подлинной войне, которая велась отнюдь не против Испании, а против пулитцеровской «Уорлд».
— Вы его выдумали, верно, а я был вынужден его пригреть.
— А вы разве не хотели, чтобы он баллотировался в губернаторы?
Блэз старательно сделал невинное лицо. Все знали, что Платт примирился с «реформатором» из-за серии скандалов вокруг канала Эри; республиканской партии грозило серьезное поражение.
— Мы всегда открыты для людей достойных, — невозмутимо ответил Платт. — Мы рады реформаторам.
— Лучше держать их под контролем, чем на воле, — согласился Херст.
— Мне жаль, что вы не готовы поддержать нас.
— На сей раз мы преданы демократам. Мы до конца поддержим судью Ван Вика. — Шеф постарался изобразить воодушевление. — Мне ненавистны эти розовые рубашки.
— Что еще за розовые рубашки? — изумился Блэз.
— Рузвельтовские. И еще я однажды видел его в этой шелковой… штуке, — словарный запас Шефа богатством не отличался, — ну, вместо жилетки.
— Он теперь носит черное, как подобает государственному мужу, — сказал Платт, грустно разглядывая галстук цвета пламенеющего заката и возмутительную клетку херстовского костюма.
— И еще мне не нравится его манера говорить, — голос Шефа дрожал; у него был западный акцент, чуть сглаженный гарвардским выговором; Рузвельт же говорил чисто по-гарвардски. Мало того, во время выступлений голос его срывался на фальцет. С течением лет чувствительный к обвинениям в изнеженности Рузвельт научился боксировать и стрелять, написал популярные книги о своих героических подвигах на ранчо в западных прериях, с которыми можно поставить в ряд обретенную на Кубе бессмертную славу, когда он штурмовал под свист пуль — и в обществе пишущей для газеты братии — высоту Кеттл-хилл.
После новых длительных пауз, Платт оберегал скорее свой голос, нежели своего кандидата, сенатор поднялся. Он бросил еще несколько загадочных фраз, которые Шеф понял, чего нельзя было сказать о Блэзе. Затем длинная, гладкая, словно пергаментная рука Платта пожала влажную юношескую ладонь Блэза.
— Днем вы почти всегда можете найти меня в отеле «Пятая авеню». Я сижу в углу длинного коридора и смотрю, как мир проходит мимо меня.
— Вы там сидите и указываете ему, куда идти! — Шеф засмеялся своей удачной реплике.
Когда сенатор ушел, Блэз проследовал за Шефом в его кабинет, окна которого смотрели на мраморный фасад «Хофман-хаус». Херст уселся за свой имперский стол, украшенный орлами и пчелами, под портретом Наполеона, одного из его любимых героев; другие, все как на подбор покорители мира, были столь же героические личности. Блэза не переставала изумлять простота Шефа и отсутствие в нем хотя бы той культуры, которую мог дать ему Гарвард, если бы он удосужился обратить внимание на то, что такая вещь, как культура, существует, и одновременно восхитительная энергия и изобретательность, которые он демонстрировал в газетном деле. Херст один открыл очевидную истину (Блэз, новичок в американском мире, поражался, что это никому раньше не пришло в голову): если волнующих новостей для печати нет, их надо создать. Когда художник Ремингтон[40] телеграфировал Херсту, что он хочет вернуться с Кубы домой, так как не находит сюжетов для рисунков, Херст ответил: «Твое дело обеспечить картинки, мое — обеспечить войну». Действительно ли Херст потопил «Мэн», было не так уж важно, потому что он в гораздо большей степени, чем Рузвельт, сделал войну не только неизбежной, но и желательной. Теперь Шеф вынашивал новый проект, и Блэз должен был оказаться в нем центральной фигурой, потому что среди прочих обстоятельств говорил по-французски.
— Ты принес последние сообщения из Парижа?
Блэз передал Шефу пачку телеграмм, поступивших утром из Франции, некоторые были зашифрованы, причем код придумал сам Херст. Новую идею Шефа Блэз окрестил «Французский трюк». Но тут вмешалась война с Испанией и все прочие проекты пришлось отложить, пока Херст дирижировал общественным мнением при помощи звучной магической фразы «Помните „Мэн“? Покупайте „Джорнел“!» Когда была объявлена война, он предложил сформировать на свои деньги полк и самому его возглавить. Маккинли наложил на эту идею запрет, он не забыл карикатуру, где был изображен на коленях Марка Ханны. Тогда горячий патриот Херст подарил военно-морскому флоту свою яхту с уместным названием «Пират», на которой намеревался служить. Флот принял яхту, но не самого Херста. Тогда он снарядил другой корабль и самочинно отправился на войну в сопровождении журналистов, художников и фотографов из «Джорнел».
Корреспонденции Шефа с фронта, в том числе отчет о том, как он лично взял в плен двадцать девять испанцев, принесли массу огорчений мистеру Пулитцеру и его газете «Уорлд». Наряду с этим Шеф был вынужден отдать должное отваге полковника Рузвельта; сделал он это добросовестно, но без восторга: этот отважный политический деятель чисто инстинктивно понимал толк в рекламе не хуже Херста. Из случайных высказываний Шефа о полковнике Блэз заключил, что оба они рассматривали эту войну как свою и оба намеревались на грядущей победе нажить политический капитал, не говоря уже о личной власти. Однако из них двоих полковник, в случае избрания его губернатором Нью-Йорка, похоже, оказывался в более выгодной позиции. Херст, со своей стороны, решил, что губернатором должен стать судья Ван Вик, и тот факт, что сенатор Платт посетил Шефа с целью заключения политической сделки, означал, что демократы успешно лидируют. Но если удастся «французский трюк», то результаты выборов станут по меньшей мере неясными: все зависит от того, во что выльется очередное безумство Уильяма Рэндолфа Херста.
План ни больше ни меньше состоял в том, чтобы выкрасть с Острова Дьявола на архипелаге Спасения, что неподалеку от Французский Гвианы в Южной Америке, самого знаменитого заключенного в мире капитана Альфреда Дрейфуса, еврея, обвиненного ложно, по мнению Херста и половины мира (хотя и не той, к которой принадлежал Блэз), в выдаче Германии французских военных секретов. Хотя дело повторно рассматривалось в Париже и настоящий шпион, кажется, был обнаружен, французский генеральный штаб не хотел признать, что правосудие, попранное модным в стране антисемитизмом, сплоховало. Настоящего шпиона оправдали, а Дрейфуса продолжали держать в одиночном заключении на Острове Дьявола. Еще в январе Шеф сказал Блэзу: «Разработай план. Ты француз. Подними кампанию за этого, как его… Мы будем давить. Каждый день. Затем, если французы его не отпустят, я снаряжаю „Пирата“ и мы плывем туда, огнем прокладываем себе дорогу и возвращаем этого еврея в цивилизованный мир. Если французы захотят с нами воевать, мы от этих лягушатников оставим мокрое место».
