— Думали, захлебнулся, потому и вытащили.
— Как там? Рыбу видно?
Я пошел в кубрик переодеваться, небрежно бросив на ходу:
— И нечего спрашивать. Хотите, так сами в омут полезайте.
7
С запада надвигались осенние дожди — наша надежда на отдых. Только Кате Паниной было все равно. Дождик ли, ветер ли — у нее всегда работа. В любую погоду надо стряпать на команду.
Рабочий день пока начинался с трех-четырех часов утра. В десять вечера мы уже спали, а Катя долго еще стучала посудой, мыла, чистила. Для старшины приходилось готовить отдельно, подавать ему в каюту и выслушивать всяческую похабщину. Сорокин проходу ей не давал.
Возвращаясь с работы усталыми и злыми, матросы частенько срывали сердце на Кате Паниной. То суп недосолен, то пересолен. Одному не нравился красный перец, другому кирпичный чай, третьему еще что-нибудь. Толковали и о том, что вообще бабе на казенном судне не место.
Катя не спускала никому. Огрызалась не хуже любого бурлака, а Спиридон Кошелев даже тычки от нее получал. Про Катерину так говорили:
— Жалко, что в юбке, а то бы работала вместе с нами не хуже Заплатного.
— Полумужичье, — ворчал Спиридон.
— А ты не мужик, не баба, соломенный вдовец, — ехидничал Вахромей Пепеляев. — Катька, на будущий год просись в матросы! Пусть за тебя тут Спиря покухарит…
Однажды я спросил Панину:
— Катерина! Зачем ты здесь у нас служишь?
— А ты зачем?
— Я — мужик, а ты — девка.
— Ой ты! Мужик! — расхохоталась Катерина. — Да и все вы тут собрались… Какие мужики? Мусор. Кроме вот Заплатного да Кондрякова. А я не хуже вашего брата. Всего в жизни повидала. Я порченая. Ты молодой, непорченый. Подожди, сосунок, тебя тоже скоро испортят… Испортят, если жизнь не переменится.
— Как переменится? — с недоумением спросил я. — Для чего ей меняться-то?
— Чтобы жить по-человечески…
Мы выплыли в большую Каму. Мимо нас то и дело проходили низовые пароходы. Волны, разбалтывали старые корпуса карчеподъемницы и брандвахты. Нас одолевала вода. Сорокин покоя не давал вахтенным. Выйдет ночью на палубу и начинает скулить:
— Не сиди, не сиди. Качай водичку-то, качай! Изленились все, прости господи. Мне, что ли, качать-то?
И вахтенные сутками качали воду.
Чем ниже, тем меньше попадалось карчей. Река широкая. Бывало, на перекатах мы не успевали выбрать урез, как он зачаливался за якорь бакена. Сорокину постоянно приходилось выдерживать перепалки с бакенщиками.
Все чаще к нам стали приезжать начальники. На угощение их Вахромей отбирал у рыбаков рыбу. Для отвода глаз Сорокин заставлял матросов на берегу пилить сушняк и складывать в клетки. Это, дескать, вытащенный из реки карчевник. Начальство не замечало жульнических проделок старшины.
Бывал на карчеподъемнице и начальник постов, маленький человек с короткими рыжими усами, в очках. Ему и сорока еще не было, а волосы уже наполовину седые. Он, не в пример другим начальникам, всегда вежливо здоровался с нами: «Здравствуйте, ребята!» — а к Сорокину, не принимая протянутой руки, обращался сурово:
— Старшина! Я вас предупреждаю, если еще собьете урезом хоть один бакен, составлю протокол.
— А как же быть-то, ваше высокородие? На урезе глаз нету.
— А у вас есть глаза? Если мешает бакен — отведи, а потом поставь на место.
— Бакенщики у вас для чего же?
— Бакенщикам приходится промеры делать, им на день работы хватает. Одним словом, если пароход на мель сядет, будете отвечать по суду. Поняли?
— Ваше высокородие, вот те Христос… Вахромейко! Езди в следующий раз по ходовой, а не по пескам. Бакены не трожь. У господина Калмыкова бакенщики, видать, из дворянского сословия.
— Бакенщики у нас получают жалованья полтора рубля в месяц. Заставлять их работать из-за вас я не намерен.
Провожал Калмыкова и отдавал чалку всегда Михаил Егорович Кондряков. Прощались они, как равные. Некоторые из нас удивлялись: что общего у инженера с зимогором? Заплатный прямо спрашивал:
— Кондряков! С золотыми пуговками не родня тебе?
— Родня! И тебе, знаешь ли.
— Ну-ну! Пришей кобыле хвост…
Осень застала нас высоко по Каме. Посыпалась первая крупа. Работать стало невозможно. Сорокин распорядился плыть без остановок.
Проплыли Усолье, остался за кормой Чермоз. Я так же, как и весной, нетерпеливо ждал, когда наконец попадем в родные места.
— Ползем, как вошь на аркане, — возмущались матросы. — Нету, что ли, пароходов у казны? Плавом-то и к покрову не доберемся до затона.
— А наше какое дело, — успокаивал нас Кондряков. — Так ли плыть, знаешь ли, или на буксире. Когда-нибудь все равно будем на месте.
Заплатный ворчал:
— Экономию наводят. Своих шкур катают на самолучших пароходах, а для нашего брата жаль дать какую-нибудь горчицу вроде «Волны».
И я возмущался:
— Плывем, как плотовщики.
А Катя Панина меня дразнила:
— Знаю, знаю я, зачем ты торопишься. О мамке затосковал…
Верст за двадцать до увала мы с Кондряковым отпросились на сутки домой на побывку. С нами в лодке поехала Катя Панина, чтобы закупить в деревне овощей для команды.
Нас не ждали, и никто не встречал на берегу в Строганове. Мы вытащили лодку подальше от воды и пошли в бурлацкий поселок в обход села по мокрым осенним лугам.
Я радовался каждому кустику. То уходил вперед, то отставал и бегом бежал за товарищами.
В полях, около поселка, золотились хлебные клади, в поселке дымились бани, где-то пиликала гармошка. «Ребята, — подумал я, — наверное, вокруг кладей с девками в ловушки играют, на парах крыс зорят».
Поднявшись в поле, мы по высокой меже вошли в поселок.
Первым увидел меня из окна братишка Ваня. Он выбежал босиком навстречу, схватил меня за рукав. Поглядел прямо в глаза и засмеялся.
На крылечко вышла мать.
— Саша приехал! Дорогие гостеньки, не обессудьте. Не ждали вас, не думали. Хоть бы баньку истопить…
Ребята разнесли весть по всему бурлацкому увалу:
— Санко Большеголовый приехал на побывку, а с ним Миша Кабарда!
Глава III
С РАБОТЫ НА РАБОТУ
1
До затона мы добрались уже поздней осенью. Сняли с карчеподъемницы такелаж, установили на берегу два ворота и с их помощью по каткам в двое суток вытащили карчеподъемницу и брандвахту сажен на пятьдесят от воды.
И вот мы в последний раз взобрались по трапу на карчеподъемницу и явились в каюту старшины за расчетом и паспортами… Наш кубрик был уже забит досками.
— Дай-то бог снова свидеться с вами, соколики, — юлил Сорокин на прощанье. — Только, как бы сказать тебе, Андрей? Бузотер ты все-таки, будь ты неладный, а сила в тебе богатеющая. Не советую тебе больше служить в матросах под началом. Тебе надо самостоятельную работу. Больно уж гордость тебя заела.
— Я к тебе, крыса, не думай, больше служить не пойду. Хоть голову оторви, — ответил Заплатный.
— Не надо бы ругаться-то в расставанный час. По-божьему жить надо.
— Живи со своей мамой по-божьему.
Посидели мы и разошлись.
Чуваши на последнем пароходе отправились на родину, Заплатный ушел в город, Катя Панина к знакомым в деревню, а мы с Кондряковым остались одни.
— Пойдем, земляк, в мастерские, — предложил Кондряков. — Там у меня должны, быть знакомые. Переночуем, а завтра — к караванному насчет работы.
Стены в мастерских черные, в саже, пол земляной. В одном углу горн с мехами. У стен слесарные верстаки, обшитые кровельным железом. На верстаках старые тисы и разный ржавый металлический мусор.
По крутой лестнице без поручней мы поднялись на второй этаж, в столярное отделение.
Навстречу нам из-за кучи ломаной мебели вышел человек в белой рубахе, в синих холщовых штанах. Ростом он был меньше меня, а руки длинные, кулаки большие. Волосы острижены под «ерша». Круглая седая борода аккуратно выровнена ножницами, усы длинные. На носу синие очки. За ухом столярный карандаш и кудрявая стружка. Он грубо спросил:
— Чего надо?
— Здорово, Лука Ильич!
— Доброго здоровья, если не врешь. — Лука Ильич подошел поближе, поднял на лоб очки. — Да никак это Михалко? Право, Михалко. Откуда?
— С верхов недавно приплыли. Не видал, что ли?
— Да я свету божьего не вижу. Из столярки не вылажу… А это кто, позволь спросить?
— Ховрин Сашка — наш матрос. Земляк, знаешь ли.
— Так, так. Угостить вас, ребята, нечем. Только чаек. — Лука Ильич снял с печурки жестянку с клеем и поставил чайник. — Перекипело, ядрена муха. В ногах правды нет. Садитесь. — Он придвинул нам два стула, сам сел в мягкое плюшевое кресло.
— Чем столяр не барин? Принесли поправить эту штуковину. Час поправляю да неделю сижу. Ну и Лука Ильич! — похвалил он себя. — Все-таки угостить-то вас не мешало бы. Гости редкие… Обожди-ка.
