– Отвечай, кто из бояр и князей наибольшие доброхоты князю Володимиру?
– Князья Репнин, Ростовский, Курлятев, Телятьев... А о чем болтают, нам немочно знать... В хоромы нас не пущают...
– Станешь ли ты на мою сторону, чтоб служить мне верою и правдою, коли я помилую тебя?
– Стану, батюшка-государь, стану, по гроб буду верен тебе, – со слезами на глазах принялся креститься пытаемый.
– А коли не сдержишь слова?
– Отсеки мне головушку в те поры, отец родной... В огне сожги, спали на углие!..
– Клянешься?
– Клянусь!
– Выжги ему на груди крест, чтоб не забывал своей клятвы.. Многие клянутся, отрекаются от злоумышления и измены и скоро о том забывают, а ты, глядя на крест, припоминай свою клятву... Вспомяни батюшку-царя...
По лицу Ивана Васильевича скользнула насмешливая улыбка.
– Великий государь!: – снова завопил княжеский страж. – Запомню я и без того!.. Запомню!
– Самый тягчайший клятвопреступник под пыткою употребляет слова сладчайшие, но я давно перестал тому верить:
Кат уже накалил докрасна небольшой железный крест... Подойдя к узнику, он ласково попросил его лечь на скамью навзничь. Тот покорно выполнил это – лег, закрыл глаза.
– Молись!.. – приказал царь. – Ежели праведник отступает от правды своей и делает беззаконие, он губит душу, а беззаконник, ежели обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду, к жизни возвращает душу свою... Аминь!
В это время кат ловко выхватил из огня щипцами раскаленный крест и приложил его к груди пытаемого...
Царь строго смотрел на корчившегося перед ним от страшной боли человека, часто осеняя себя крестным знамением и нашептывая едва слышно молитву.
Через некоторое время кат смазал грудь пытаемого согретым маслом. Запахло паленым мясом.
– Оставайся слугою князя, будучи моим верным рабом...
И, хлопнув в ладоши, царь вызвал стрельцов.
– Отведите его к Василию Грязному, – сказал он, указывая на лежащего на скамье княжеского стражника.
Все низко поклонились уходившему из каземата царю.
VII
День двадцатого июня был приемным днем царя.
В Большой палате, на скамьях, полукругом у стен тихо сидели бояре, думные и ближние люди, окольничьи, стольники, стряпчие и многие приближенные царем к своей особе; дворяне сидели рядами в прилегавших к палате покоях. Бояре в богатых златотканых одеждах и высоких горлатных[24] шапках. Все сидели неподвижно, храня глубокое почтительное молчание. Никто не приветствовал входивших в палату гостей.
Около царя стояли рынды[25] в белоснежных шелковых кафтанах.
Полы приемной палаты были устланы дорогими узорчатыми коврами.
Царь Иван сидел в широком вызолоченном кресле. На нем была бархатная, обшитая парчою желтая одежда, унизанная множеством золотых блях и драгоценных камней. На голове у него золотая корона, осыпанная алмазами и жемчугом. Перстни с бриллиантами покрывали его пальцы. В правой руке он держал золотой массивный скипетр с двуглавым орлом.
Царь принимал прибывших через Швецию шотландцев. Они с отменной ловкостью отвесили поклон, размашисто салютуя своими широкополыми в перьях шляпами. Старший вышел вперед, заявил, что шотландцы – народ испытанный, воинственный, готовый служить каждому христианскому государю. Они докажут это, если его величеству угодно будет взять их на государеву службу. Они могут быть воинами, розмыслами[26] и мастерами пушечного дела.
Иван внимательно выслушал витиеватую почтительную речь и приветливой улыбкой ответил на поклоны рослых, курчавых шотландцев. По его лицу видно было, что ему нравится воинская выправка заморских гостей. Особое внимание уделил он старшему из них. Когда тот закончил свою речь, царь Иван приказал толмачу узнать его имя.
– Джонни Лингетт, – ответил тот, с достоинством откинув голову.
Это был широкоплечий детина, голубоглазый, с большим прямым носом и маленьким женским ртом. На верхней губе чуть-чуть виден пушок. Взгляд простодушный, слегка наивный.
Царь Иван с любопытством всматривался в лицо бравого шотландца. Потом сказал толмачу:
– Спроси, как же так можно, чтобы честный воин служил каждому государю? Мои воины служат только одному государю – мне. И не почтут ли они то изменой?!
Толмач перевел шотландцу вопрос царя.
Джонни Лингетт, весело улыбаясь, переглянулся со своими товарищами, а затем с легким поклоном ответил:
– Не «каждому государю», но только христианскому.
Иван Васильевич усмехнулся.
– Толмач, скажи ему: христианские государи проливают кровь христианскую же, и не менее, нежели мусульмане и язычники: И не христианский ли король Франции вошел в союз с Солейманом, называющим христиан «собаками»? Веры разные – меч один и тот против христиан.
Выслушав толмача, шотландцы стали в тупик: что ответить? Смутились.
Царь нахмурился.
– Ну?! – нетерпеливо постучал он посохом об пол.
– Мы уже давно не были на родине... Мы не знаем ничего о Европе, – ответил юноша, покраснев.
Царь покачал головой, а затем подробно расспросил их, кто к чему привычен.
Бояре с трудом сдерживали зевоту. Расспросы царя утомили их. Михаил Репнин кусал губы, щипал себя, чтобы побороть дремоту. Ростовский думал о не состоявшейся сегодня, вследствие царева приемного дня, медвежьей охоте. У Курлятева болели зубы, он усердно приглаживал языком больное место десны, еле-еле сдерживаясь, чтобы не застонать. Самое утомительное было для бояр присутствовать при приемах Иваном Васильевичем иностранцев. Им казалось это пустою забавою «молодого, честолюбивого венценосца».
Царь завел речь об изобретенных в Италии двадцать лет назад пушках-фальконетах, именуемых в Москве «волконейками», или «соколами». Ему хотелось знать: какие дальнобойные пушки шести-семи фунтов имеются за границей, чтобы можно было такие пушки возить на спине коня, при себе?
Толмач не успевал переводить вопросы царя, чем вызвал его неудовольствие. Велено было позвать другого толмача. Они стали вдвоем осыпать вопросами шотландцев, оказавшихся людьми сведущими в пушечном деле. Они охотно поведали царю о новых пушках, какие им приходилось видеть в других странах. Особенно заинтересовался царь рассказом их о кожаных пушках, которые изобретены в Швеции. Крепкая медная стволина обволакивается кожею; можно стрелять двумя либо тремя ядрами сразу.
Шотландцы, по требованию царя, нарисовали на бумаге углем устройство этой пушки.
Царь поблагодарил и велел Адашеву принять их на государеву службу, милостиво протянув свою руку, которую поочередно и облобызали шотландцы.
По уходе шотландцев царь долго рассматривал нарисованное ими на бумаге. Вздохнул, покачал головою и убрал чертеж в карман.
На смену шотландцам с шумом, с сабельным звоном явились атаманы казаков: донских, гребенских, терских, волжских и яицких. Были вызваны они царем для беседы о предстоящем походе.
В пестрых одеждах, в широких шароварах, подпоясанные зелеными и красными кушаками, с кривыми турецкими саблями и ятаганами на боку, усатые, чубатые, вошли они в палату. Во дворец никому не дозволялось являться с оружием. Казакам царь это разрешил.
– Бьем челом, великий государь!.. – громко сказал любимец царя атаман Павел Заболоцкий. Он высоко поднял правую руку, в которой держал громадную косматую шапку. Оглянулся, крикнул товарищам: «Гей!»
Казаки низко поклонились, звеня цепочками, четками и оружием.
Чубатые, седоусые с лукавой усмешкой из-под сумрачно нависших бровей осмотрели неподвижно сидевших на скамьях бояр.
Царь Иван поднялся со своего места (с шотландцами беседовал сидя) и тоже низко поклонился казакам.
– Здоровы ли, атаманы?
– Живем, великий государь, и Богу за тебя молимся, – бойко ответил Заболоцкий.
Снова общи поклон.
«Разбойники, чистые разбойники! – думал Михаил Репнин. – Душегубы! С нами никогда царь не бывает так ласков, как с этими бродягами!» Сильвестр, вскинув очи к небу, вздыхал, что заметили многие из придворных. Адашев глядел с надменностью на толпу атаманов. Зато веселые, задорные улыбки появились у дворян, и особенно выделялось лицо Василия Грязного. Неожиданно встретившись взглядом с ним, Михаил Репнин побагровел, насупился. «Сволочь! Пес!» – мысленно обругал он Грязного.
Коренастый, широкоплечий атаман Заболоцкий – старый рубака. На его красном черноусом лице следы сабельных ран. В темно-синем казацком кобеняке, опушенном бобром, в малиновых суконных штанах и сафьяновых сапогах с золотыми украшениями, он выделялся богатством своей одежды среди других атаманов. Его руки сверкали от множества дорогих перстней. У пояса кривая турецкая сабля в бархатных малиновых ножнах с позолотой.
– Великий государь! – громко произнес Заболоцкий. – Казацкие сотни у берегов Дона, Волги, Яика, Терека и с Гребня бьют тебе челом служить верно! Наслышаны мы о хотении твоем, государь наш, Иван Васильевич, видеть нас и слово царское молвить нам. Великая радость от сего в казацких станциях... Буди к нам милостив, великий царь! А мы не забудем добро твое.
