Маммея возлежала на узком ложе, подпирая рукой белокурую голову. У нее была искусно сделанная высокая прическа, глаза напоминали своим цветом темные фиалки, и нежные румяна на щеках еще больше оттеняли ее взлелеянную под павлиньими опахалами красоту, но мне показалось, что во взгляде этой молодой женщины можно было прочитать печаль.
Вся картина и сейчас стоит перед моими глазами. Ложе на позолоченных ножках, голубая обивка, маленькие ноги Маммеи, обутые в башмачки из красной кожи… Я стоял со свитком в руках и не знал, как поступить с ним, не решаясь заговорить. Однако сидевший возле ложа красивый человек с подстриженной черной бородой и очень бледным лицом дружелюбно улыбнулся.
— Ты принес книгу, юноша?
Незнакомец взял свиток и передал его Маммее. Только тогда она заметила меня. Потом посмотрела на мою работу и усмехнулась.
— А ты в самом деле великий искусник в каллиграфии! Взгляни, Вергилиан, как отчетливо и красиво написаны эти буквы!
Тот, кого оно назвала Вергилианом, почтительно склонился над ложем, чтобы лучше видеть свиток, и покачал головой.
— Я скажу Ганнису, — промолвила Маммея, — пусть он наградит тебя за трудолюбие. А теперь ты можешь идти.
Сам не зная почему, я вздохнул и покинул этих счастливых людей, жизнь которых полна красивых слов и мыслей, беззаботна, как полет мотыльков.
Я спустился в каморку, где проводил ночи, но в сумраке ее все еще видел перед собой Юлию Маммею, фиалковые глаза, красные башмачки, стройные ноги на голубом ложе, соблазнительно прикрытые привезенным из далекой Серики note 2 черным шелком. Мне и в голову не могло прийти в Томах, что на моем жизненном пути будут подобные встречи. Однако ничего странного в этом нельзя видеть. Люди ошибочно привыкли рассматривать логическую связь между причиной и следствием как неизбежность рока. А между тем при более внимательном рассмотрении житейских обстоятельств приходишь к выводу, что во всем существует закономерность. Человек, отправляющийся в путешествие, должен считаться с возможностью подвергнуться в дороге нападению разбойников, а плавающий на корабле может испытать бурю, что и произошло со мной. Но так как одно событие всегда цепляется за другое, то в конце концов я очутился в библиотеке Юлии Маммеи и благодаря этому прочел множество книг, какие никогда не попали бы мне в руки в нашем скучном городе, увидел целый ряд знаменитых людей.
Я часто вспоминал своего учителя. Благодаря ему я очутился в этом чужом для меня мире не бессмысленным зевакой, а человеком, который привык размышлять о том, что он видит перед своими глазами… Не один раз на своем соломенном ложе я слышал его голос, долетавший издалека:
— На то, что совершается в мире, боги не оказывают никакого влияния, и даже их самих выдумал человек, чтобы объяснить какой-нибудь причиной явления природы и страх перед неизвестностью. Но по ту сторону смерти ничего не ждет нас. Стикс или Лета — только красивые символы, и все исчезает в то самое мгновение, когда смертный испустит свой последний вздох. В самом деле! Что такое душа? Если она Психея и скитается по миру, то почему же никто никогда не встретил ее в роще или у источника? Схождение Персефоны в аид тоже только образ, передающий в поэтической форме круговращение времен года, умирание и воскресение зерна в земле. Это весьма заманчиво и для сравнения с человеческой жизнью. Умереть, чтобы восстать для иной, лучшей жизни! Но уверяю тебя, мой юный друг, что, покинув сей мир, мы уже никогда не увидим солнца и даже его жалкого подобия в виде светильника.
Мой неокрепший ум был потрясен красноречием учителя. Он заметил это и, положив мне руку на плечо, сказал:
— Не отчаивайся!
— Но разве не печальна такая жизнь? — спросил я.
— Печальна и полна радости.
— В чем же ее смысл?
— В том, чтобы каждый день подниматься еще на одну ступеньку, приближаясь к истине.
— Что такое истина? — опять спросил я.
Но тут в Аполлодоре проснулся софист, и он ответил с улыбкой:
— Истина? Правильное умозаключение из посылки.
И я как бы упал с небес.
Теперь, вспоминая этот разговор и лицо Юлии Маммеи, я подумал, что было бы скучно жить на земле без женской красоты. Меня уже посещали первые, смутные предчувствия любви.
Иногда в библиотеку приходил Филострат. Он носил хламиду философа, подчеркивая этим независимость своих мыслей, но был великий чревоугодник и мог написать за мзду любое сочинение, за или против, как всякий равно» душный к истине человек.
Меня могут упрекнуть, что я злословлю и возвожу напраслину на такого прославленного ритора. Согласен, что нам свойственно ошибаться в своих суждениях. Однако повод для таких мыслей дает мне книга Филострата «Жизнеописание Аполлония из Тианы», в которой он писал о вещах, в какие не может верить ни один здравомыслящий человек, — хотя бы об этих заточенных в бочку ветрах и других подобных нелепостях. Кроме того, ведь ни для кого не тайна, что Филострат написал наделавшее столько шуму во всем мире сочинение по заказу Юлии Домны, желавшей создать примерный образ мужа и мудреца в противовес Христу.
Филострат составлял для Маммеи письма, так как славился своим хорошим стилем. Иногда он просил меня переписать для него то или иное послание, найти в библиотеке нужную книгу. Но, просматривая свиток, спрашивал порой:
— А не знаешь ли ты, друг, что сегодня готовят на поварне?
Я отвечал, как мог, а он комментировал сообщение о яствах:
— Мясо дикой козы, мелко нарубленное, хорошо приправленное перцем и запеченное в виноградных листьях? Это весьма вкусно.
Вскоре я снова увидел Вергилиана. Епископ посетил Маммею и уходил от нее в расстроенных чувствах, очевидно не преуспев в своей проповеди, хотя мне неизвестно, о чем они с Маммеей беседовали в тот день. Но я слышал, как поэт, провожавший гостя, спросил его на лестнице, почему христианские писатели мало обращают внимания на красоту слога, пишут грубым языком и употребляют даже площадные выражения. Проповедник нахмурился и ответил:
— Христианские писатели пишут не для изощренных в литературе, но для простых людей, которым нужна не форма, а утешительное содержание.
Вергилиан поднял брови и, глядя в сторону, задумчиво произнес:
— Ах, так?
Однажды я писал под диктовку Маммеи, волнуясь до крайности, когда она протягивала руку, чтобы взять у меня навощенную табличку и просмотреть написанное. На ногтях у нее был пурпур. Это был ответ лаодикейскому епископу по поводу его писаний, в которых он объяснял принцип троичности божества, чего я никогда не мог постичь.
Я был тогда молод и не очень искушен в философских тонкостях, да и теперь подобные высказывания вызывают у меня недоумение, но понял, что христиане пользуются не только в Антиохии, но и во всем римском государстве большим влиянием. Мне случалось видеть с какой самоуверенностью беседовал с Маммеей епископ Феофил: он держал себя так, точно ему были известны все тайны мира. Филострат сказал мне, что это богатый человек, прекрасно говорящий по-гречески. А между тем я слышал, что христиане вербуют своих приверженцев среди бедняков. Об этой секте вообще рассказывали небылицы всякого рода, вроде того, что они поклоняются богу с ослиной головой.
Неоднократно я видел у Маммеи Вергилиана. Я уже знал, что этот бледный человек пишет стихи, я даже прочел некоторые его произведения, и у меня щемило сердце от печальных строк, в которых поэт описывает расставание с миром и разлуку с возлюбленной, но я обладал хорошим пищеварением и вергилиановская меланхолия недолго владела мной.
Иногда поэт шутил со мной:
— А ты все шуршишь библиотечными свитками, как мышь в норе?
Я молча улыбался, не зная, как говорить с таким важным человеком. Вергилиан брал нужную ему книгу и уходил. Чаще всего это были сочинения Сенеки.
Но в доме Маммеи я встречал не только поэтов и философов, а и сильных мира сего. За ними мне приходилось наблюдать издали, в дни торжественных празднеств, когда весь город наполнялся шумом и песнями. В своих руках эти люди держали судьбы государства и одним движением бровей могли бы решить участь нашей семьи, но мне и в голову не приходило обратиться к ним с таким прошением. Однажды, прячась за спины служителей, я с любопытством следил, как по мраморной лестнице нашего дома медленно поднимался император Антонин, прозванный солдатами Каракаллой за свое пристрастие к называвшемуся так германскому плащу; его губы были искривлены в презрительной улыбке, он угрюмо смотрел прямо перед собой, точно замышляя еще одну жестокую казнь. Короткие курчавые волосы августа и низкий лоб выдавали его африканское происхождение. Действительно, предки Антонина были родом из триполитанского города Лептиса и, по рассказам знающих людей, не гнушались никакими средствами, чтобы добиться поставленной цели. Я заметил, что у императора сильные челюсти, говорившие об упорстве, но цвет лица землистый, как у всех страдающих желудком.
